Капут

Я распахнул окна и принялся за уборку. Смертельно усталый, на первый случай я ограничился только спальней. La dracu, к черту все остальное, la dracu войну, la dracu Молдавию, la dracu Яссы, la dracu все ясские дома. Я расстелил на кровати два моих одеяла, повесил на стену карабин винчестера, полевой электрический фонарь «Контакс» и фотографию моей собаки, моего бедного Феба. Тем временем стемнело, и я включил свет. Два выстрела прогрохотали в ночи, пули пробили оконные стекла и врезались в потолок. Я погасил свет и подошел к окну. Солдатский патруль стоял посреди кладбища напротив дома; я не мог разобрать, немцы то были или румыны.

– Lum`ina![94] Lum`ina! – прокричали голоса.

Румыны.

– La dracu! К черту! – крикнул я.

В ответ еще один выстрел просвистел над ухом. Несколькими днями раньше в Бухаресте по моим окнам в «Атене Паласе» тоже стреляли прямо с площади. У полиции и солдат был приказ стрелять в каждое окно, откуда пробивается хоть луч света.

– Noapte buna, – крикнул я.

– Noapte buna, – ответили солдаты, удаляясь.

Я поискал на ощупь граммофон, замеченный на столике, из кучи валявшихся в ящике пластинок выбрал наугад одну, проверил пальцем иглу, покрутил ручку и поставил иглу на край пластинки. Это была румынская народная песня в исполнении Кивы Питзигой. Голос Кивы запел в темноте, нежный и хриплый:

Ce-ai in gusa, Marioara,
Ce-ai in gusa, Marioara…[95]

Я бросился в постель, закрыл глаза, потом встал, пошел на кухню, набрал ведро воды и опустил в него охлаждаться захваченную в Бухаресте бутылку цуйки. Поставил ведро рядом с кроватью, снова растянулся на вспоротом матрасе и закрыл глаза. Пластинка закончилась и крутилась впустую. Глухо скрипела игла. Я встал, завел патефон и снова поставил иглу на край пластинки. Голос Кивы Питзигой снова запел в темноте, нежный и хриплый:

Ce-ai in gusa, Marioara…

Если бы можно было включить свет, я бы почитал. Я взял с собой книгу Гарольда Никольсона «Башня Елены», которую нашел в Бухаресте у моего друга Азафера, еврея-книготорговца, державшего лавку напротив редакции газеты «Курентул». Довольно старая книга 1937 года, она повествует о лорде Дафферине, дяде Гарольда Никольсона. La dracu Гарольда Никольсона и его дядю лорда Дафферина, la dracu всех на свете. Было жаркое, душное лето, гроза уже три дня висела над крышами города, как набухшая опухоль. Кива Питзигой пела хриплым, полным нежной страсти голосом; вдруг пение прервалось, стальная игла глухо заскрипела. Не хотелось вставать, la dracu gusa Мариоары, noapte buna, domniscioara[96] Кива. Я тихо заснул, мне снился сон.

Вначале было непонятно, был ли то сон, потом прояснилось: это был действительно сон. Наверное, я вправду заснул, началось сновидение, потом вдруг проснулся и, бодрствуя, продолжал видеть сон – так бывает, когда сильно устаешь. Дверь открылась, вошел Гарольд Никольсон. Одетый в серый костюм и оксфордскую сорочку светло-голубого цвета с ярким синим галстуком. Он вошел, бросил на стол серую фетровую шляпу от Локка, сел на стул рядом с кроватью и, улыбаясь, уставился на меня. Комната понемногу меняла вид, превращаясь в улицу, потом в обсаженную деревьями площадь. Я узнал небо Парижа над крышами. Вот плас Дофин, вон окна моего дома. Я иду вдоль стен, чтобы меня не заметил продавец табачной лавки с Нового моста, сворачиваю на набережную Часовщиков и останавливаюсь против двери дома № 39, это моя дверь. Это дверь моего дома, дома Даниэля Галеви. Я спрашиваю мадам Мартиг, консьержку:

– Est-ce que Monsieur Malaparte est chez lui?[97]

Мадам Мартиг долго молча смотрит, она не узнает меня, и я благодарен ей за это: мне стыдно вернуться в Париж в форме итальянского офицера и видеть немцев на улицах Парижа. Да и как можно узнать меня по прошествии стольких лет?

– Non, Monsieur Malaparte n’est pas `a Paris[98], – отвечает мне мадам Мартиг.

– Je suis un de ses amis[99], – говорю я.

– Nous n’avons pas de nuovelles de lui, – говорит мадам Мартиг, – peut^etre Monsieur Malaparte est-il encore en prison, en Italie, peut-^etre `a la guerre, quelque part en Russie, еn Afrique, en Finlande, peut-^etre mort, peut-^etre prisonnier, qui sait?[100]

Я спрашиваю ее, дома ли мадам и мсье Галеви.

– Non, ils ne sont pas l`a, ils viennent de partir[101], – тихо отвечает мадам Мартиг.

Тогда я медленно поднимаюсь по ступеням и улыбаюсь ей, может, теперь она узнаёт меня; консьержка неуверенно улыбается, наверное, почуяла запах, что я ношу с собой, – запах мертвой кобылы, запах травы с могил старого заброшенного кладбища в Яссах. Перед дверью Даниэля Галеви я останавливаюсь, протягиваю руку к дверной ручке и не решаюсь открыть, как в тот день, когда пришел попрощаться с ним в последний раз перед возвращением в Италию, готовившую мне тюремное заключение и ссылку на остров Липари. Даниэль Галеви ждал меня в своем кабинете вместе с художником Жаком-Эмилем Бланшем и полковником де Голлем; мрачное предчувствие сжимало мне грудь.