Капут

– Немецкая Kultur и в этой войне принесла в жертву родине лучших своих сыновей, – строгим тоном изрек генерал-губернатор.

– Война – самый благородный вид спорта, – сказал Шмелинг.

Я спросил, приехал ли он в Варшаву на поединок.

– Я приехал организовать и провести серию встреч между чемпионами вермахта и СС. Это будет первое спортивное мероприятие в Польше.

– Если брать вермахт и СС, то мои симпатии на стороне вермахта, – сказал я и добавил, что речь шла о событии почти политическом.

– Почти, – согласился Шмелинг и улыбнулся.

Франк понял намек, и выражение глубокого удовлетворения разлилось на его лице. Он сам был недавним победителем матча с главой СС и не мог удержаться от соблазна пролить свет на причины разногласий с Гиммлером.

– Я не сторонник тотального насилия, – сказал он, – и, конечно, не Гиммлеру учить меня, что справедливость и порядок в Польше нельзя поддерживать иначе, кроме как методическим насилием.

– У Гиммлера напрочь отсутствует sense of humour, – заметил я.

– Германия – единственная в мире страна, – сказал Франк, – в которой чувство юмора не обязательно для государственных мужей. Но Польша – другое дело.

– Польский народ, – сказал я, – должен быть вам благодарен за ваше чувство юмора.

– Он, без сомнения, был бы мне благодарен, – сказал Франк, – если бы Гиммлер не поддерживал насилием мою политику порядка и справедливости.

И принялся рассказывать о ходивших по Варшаве слухах о ста пятидесяти польских интеллектуалах, которых Гиммлер перед своим отъездом из Польши приказал расстрелять, не поставив в известность Франка и вопреки его возражениям. Ясно, Франка заботило снять с себя ответственность за эту бойню. Он рассказал, что о произошедшем расстреле ему сообщил сам Гиммлер в момент своей посадки на самолет перед отлетом в Берлин.

– Естественно, я весьма решительно протестовал, но дело было сделано.

– Гиммлер, – сказал я, – посмеялся над вашим протестом. Да и вы весело смеялись, прощаясь с Гиммлером в аэропорту. Новость привела вас в хорошее расположение духа.

Франк смотрел на меня полным удивления и беспокойства взглядом.

– Откуда вы знаете? – спросил он. – Действительно, я смеялся тоже.

– Об этом знает вся Варшава, – сказал я. – Все говорят об этом.

– Ach so! – воскликнул Франк и закатил глаза.

Я тоже засмеялся, тоже закатил глаза и не смог сдержать возгласа удивления и ужаса. Роспись потолка, где раньше была фреска «Триумф Венеры», работа итальянского живописца XVII века славной венецианской школы, превратилась в беседочные глицинии фиолетового колера, выполненные с реализмом и точностью цветочного стиля, унаследованного от модерна 1900-х годов декоративными школами Вены и Мюнхена и нашедшего свое высшее проявление в официальном стиле drittes Reich. Беседка из глициний, страшно сказать, выглядела настоящей. Тонкие стебли змеями ползли вверх по стенам зала, наклоняясь и сплетая над нашими головами свои длинные, изогнутые руки, свои искривленные ветви, с которых свисали листья и соцветия с порхающими крошечными пташками, жирными разноцветными бабочками и огромными волосатыми мухами – все на фоне голубого неба, умытого и гладкого, как небо на куполе Фортуни[126]. Взгляд медленно скользил по стволам глициний вниз, дальше с ветки на ветку по стенам вплоть до стоящей в строгой симметрии богатой мебели. Это была темная массивная голландская мебель, над которой висели тяжеловесные голубые дельфтские блюда с пейзажами и морскими видами и трофеи голландской Ост-Индской компании в виде майолики алого цвета, расписанной изображениями пагод и водной живности. Над высоким помпезным буфетом в стиле «старая Бавария» висели несколько натюрмортов фламандской школы, изображающие огромные серебряные вазы, полные рыбы и фруктов, накрытые столы с обилием разнообразнейшей дичи, которую осмотрительно и жадно обнюхивали сет теры, пойнтеры и легавые. Занавеси на окнах были из светлого искусственного шелка с цветами и птицами во вкусе саксонской провинции. Наши со Шмелингом взгляды встретились, он улыбнулся; меня удивило, что твердолобый боксер с отнюдь не широким лбом, эта любезная зверюга почувствовала гротеск и фальшь глициниевой беседки, мебели, картин и занавесей в этом зале, где ничего не осталось от того, что одно время было гордостью Бельведера: лепнины, итальянских фресок, французской мебели, огромных, венецианской работы люстр; только размещение окон и дверей, соотношения между пустыми и заполненными пространствами свидетельствовали еще о старой гармонии и первозданном изяществе XVIII века.