Капут

В этот момент открылась дверь, на стол подали великолепного лосося из озера Инари, розового лосося, нежного и сверкающего, светящегося сквозь потрескавшуюся, покрытую серебристой чешуей шкуру, переливающуюся тонкими зелеными и бирюзовыми тонами – они напоминали древние шелка, в какие, по словам де Фокса, одевали статую Мадонны в испанских сельских церквях. Похожая на рыбью голову с натюрморта Брака, голова лосося лежала на тончайших травах, – такие прозрачные, как женские волосы, водоросли растут в реках и озерах Финляндии. Вкус рыбы вызывал далекое воспоминание о водах, лесах и облаках, а во мне – еще и воспоминание об озере Инари летней ночной порой, освещенном бледным арктическим солнцем озере под зеленым, по-детски нежным небосводом. Розовый цвет, пробивавшийся между серебристой чешуей лосося, был цветом облака, когда ночное солнце замирает на краю горизонта, как апельсин на подоконнике, а легкий ветерок шумит в листьях деревьев, в светлых водах, в прибрежной траве, легко пробегает через реки, озера, через безбрежные леса Лапландии; он того же розового цвета, что мигает, живой и глубокий, в серебряной ряби на глади озера Инари, когда солнце посреди арктической ночи бредет по зеленому небу, прочерченному тонкими синими венами.

Лицо де Фокса окрасилось тем же розовым, что проступал между чешуйками лосося.

– Жаль, – сказал он, – что знамя СССР не такого же розового цвета!

– Кто знает, что случилось бы с бедной Европой, – сказал я, – если бы знамя СССР было розового цвета лосося и dessous des femmes[160].

– К счастью, – сказал Вестманн, – в Европе все выцветает. И очень вероятно, что мы катимся в Средневековье розового лососевого цвета.

– Я часто спрашиваю себя, – сказал де Фокса, – какую функцию будут нести интеллектуалы нового Средневековья? Бьюсь об заклад, они воспользуются возможностью и еще раз попытаются спасти европейскую цивилизацию.

– Интеллектуалы, – сказал Вестманн, – неисправимы.

– Старый настоятель монастыря в Монтекассино, – сказал я, – тоже часто задается этим вопросом.

И рассказал, как граф Гавронский (польский дипломат, женатый на Лючане Фрассати, дочери сенатора Фрассати, в то время бывшего послом Италии в Берлине) бежал в Рим после немецкой оккупации Польши; временами он проводил целые недели в лесах аббатства. Старый архиепископ дон Грегорио Диамаре, аббат монастыря в Монтекассино, беседуя однажды с Гавронским о варварстве, в которое война грозила бросить Европу, заметил, что в самые темные времена Средневековья монахи аббатства спасали западную цивилизацию, переписывая древние латинские и греческие манускрипты. «А что сегодня должны делать мы, чтобы спасти культуру Европы?» – заключил почтенный аббат. «Faites-les retaper `a la machine par vos moines»[161], – ответил Гавронский.

После белого мозельского, пахнущего влажным от дождя сеном (которому мягкое, розовое мясо лосося, просвечивающее сквозь серебряные чешуйки, придавало вкус пейзажа озера Инари под ночным солнцем), в бокалах засверкало кроваво-красное бургундское. От запеченного карельского кабана с большого серебряного подноса летел горячий запах очага. После прозрачного сияния мозельского, после розового лосося, напомнившего о серебряных струях Юутуанйоки, о розовых облаках на зеленом небе Лапландии, бургундское и кабан, едва снятый с пахнущего сосновыми дровами очага, напомнили о земле.

Нет другого такого вина на земле, как красное вино Бургундии: в колеблющемся свете свечей и белом снежном сиянии оно несет в себе цвет земли, пурпурно-золотистый цвет холмов Кот-д’Ора на закате. Его глубокое дыхание насыщено запахами трав и листьев, как летняя ночь в Бургундии. Как никакое другое, это вино так сродни опускающимся сумеркам, так дружественно ночи, вино «Нюи-Сен-Жорж», оно и именем – ночное, глубокое и мерцающее, как летний вечер в Бургундии. Оно сияет кровью на пороге ночи, как пламень заката на краю хрустального горизонта, зажигает бирюзовые и алые вспышки на пурпурной земле, в траве и листьях деревьев, еще теплящихся ароматами и привкусами умирающего дня. Зверь с приходом ночи забивается в землю: с громким треском ветвей мостится кабан; фазан короткими, беззвучными перелетами ныряет в тень, уже колеблющуюся над лесами и лугами; легкий заяц скользит вдоль первого лунного луча как по натянутой серебряной струне. Это час вин Бургундии. В такое время, такой зимней ночью в освещенной слабым снежным отблеском комнате стойкий аромат вина «Нюи-Сен-Жорж» вызывал в памяти воспоминания о летнем вечере в Бургундии, об опустившейся на горячую землю ночи.