Капут

Проходя мимо, он взглянул на меня, казалось о чем-то вспомнил и, отпустив руку Киприенны, положил свою руку мне на плечо и продолжал идти рядом со мной, как будто подталкивая меня. Мы вышли в сад и молча стали прогуливаться вдоль и поперек. Внезапно Галеаццо обратился ко мне, как будто громко продолжал излагать неприятную мысль:

— Ты помнишь, что ты говорил мне когда-то по поводу Эдды? Я рассердился на тебя и не позволил тебе продолжать. Но ты был прав. Мой настоящий враг — это Эдда. Она не отдает себе в этом отчета. Это не ее вина; я не думаю, что это ее вина, я даже не задаю себе этого вопроса, но я чувствую, что для меня Эдда представляет опасность, что я должен постоянно бояться ее как врага. Если придет день, когда Эдда оставит меня, если в ее жизни произойдет что-нибудь, что-нибудь серьезное, — я пропал. Ты знаешь, что ее отец обожает ее, что он никогда ничего не предпримет против меня, пока он думает, что доставит ей этим неприятность, но он только ждет подходящей минуты. Все зависит от Эдды. Я много раз пытался объяснить ей, до какой степени некоторые ее поступки для меня опасны. Может быть и нет ничего плохого в том, что она делает, я не знаю, я даже и не хочу знать. Но с Эддой невозможно разговаривать. Это твердая женщина и странная. С ней никогда не знаешь, чего следует ожидать. Она меня часто пугает. — Он говорил короткими фразами, своим хриплым, немного фальшивым голосом, отгоняя в то же время мух от своего лица белой и полной рукой, монотонным жестом…

Мухи жужжали вокруг нас с яростной настойчивостью. Время от времени слабый и мягкий удар от пасовки по мячу доносился до нас с далекой площадки. — Я не знаю, кто распускает эти глупые слухи про Эдду, о ее намерении развестись со мной, чтобы выйти замуж — не знаю за кого… Ах! Эти мухи, — прервал он сам себя с нетерпеливым жестом. Потом, через мгновение, добавил: — Все это только сплетни. Эдда никогда не сделает ничего подобного. Но пока что ее отец насторожил уши. Ты увидишь — я не останусь надолго в Министерстве. Знаешь, что я думаю? Что я всегда останусь Галеаццо Чиано[755], даже если перестану быть министром. Мое положение, моральное и политическое, останется для меня выигрышным, если Муссолини и даст мне отставку. Ты ведь знаешь, каковы итальянцы: они забудут мои ошибки и мои вины и будут видеть во мне только жертву.

— Жертву? — спросил я.

— Ты думаешь, итальянский народ не знает, кто должен отвечать за все, кто единственный отвечает? Что он не сумеет различить Муссолини и меня? Что он не знает, что я возражал против войны, что я всё сделал…

— Итальянский народ, — ответил я, — ничего не знает, ничего не хочет знать и не верит больше ничему. Вы должны были, — ты и остальные, — сделать что-нибудь в 1940 году, чтобы помешать этой войне. Сделать что-нибудь, чем-нибудь рискнуть. Это был момент, чтобы дорого продать свою шкуру. Теперь ваша шкура ничего не стоит. Но вы слишком любите власть — вот в чем правда. И итальянцы это знают.

— Ты думаешь, что если я сейчас ушел бы…

— Сейчас слишком поздно. Вы пойдете все ко дну с ним вместе.

— Что же я тогда должен делать? — спросил Галеаццо кислым и нетерпеливым голосом. — Чего от меня хотят? Чтобы я позволил выкинуть себя на свалку, как грязное белье, когда это произойдет?! Чтобы я согласился идти ко дну вместе с ним?! Я не хочу умирать, я!

— Умирать? Дело того не стоит, — ответил я, повторяя слова французского посла Франсуа Понсе.

— Это совершенная правда, дело того не стоит, — сказал Галеаццо. — И потом, к чему умирать? Итальянцы — славные люди. Они не хотят ничьей смерти.

— Ты ошибаешься, — ответил я. — Итальянцы — не те, что были раньше. Они с удовольствием будут смотреть, как вы умираете. Ты, он и все остальные.

— А чему послужит наша смерть? — спросил Галеаццо.

— А ничему. Она ничему не послужит.

Галеаццо замолчал. Он был бледен. Его лоб увлажнился потом. В этот момент молодая девушка пересекла луг, направляясь навстречу группе игроков, которые шли обратно в клуб, вращая в руках блестевшие на солнце клюшки.

— Какая красивая девушка! — сказал Галеаццо. — Она тебе нравится? А? — И он слегка подтолкнул меня локтем в бок.

Глава XIX. КРОВЬ

Едва покинув римскую тюрьму Реджина Коэли, я отправился на вокзал и сел в поезд, направлявшийся в Неаполь. Это произошло 7 августа 1943 года. Я бежал от войны, от резни, от Fleck Typhus’a[756], от голода; я бежал от тюрьмы, от вонючей камеры без воздуха и без света, от нечистого тюфяка, набитого соломой, от поганого супа, клопов, вшей, «параши» с экскрементами. Я хотел уехать к себе, уехать на Капри, в мой уединенный дом на скале у моря.