Кара

Кровь невинных вдов и девиц.

Так много зла совершивший Великий красный.

Святые образа погружены в горящий воск.

Все поражены ужасом, никто не двинется с места.

(Мишель де Нотр Дам. VIII, 80)

Служебный кабинет Ивана Кузьмича Савельева был помещением небольшим, однако по-своему уютным. Забранное решеткой окно, пара расположенных перпендикулярно друг другу письменных столов, огромный сейф на толу да несколько венских стульев с гнутыми ножками. Словом, стандартный чекистский комфорт. Слева на стене висела образина вождя всемирного пролетариата, справа — усатого отца прогрессивного человечества, а из красного угла взирал на все происходившее железный рыцарь революции, суровым ликом весьма походивший на святого Модеста, от падежа скота избавляющего.

Была середина недели. Присобаченные под самой ленинской бороденкой часы с кукушкой показывали начало первого. Снаружи сквозь решетку доносились трамвайные звонки, стучала изредка копытами лошадь ломовика. Рабочий процесс в кабинете был в самом разгаре.

Сам хозяин кабинета расположился за столом у окна, по левую руку от него, изящно закусив желтыми зубками папиросу «Молот», застыла над клавишами «Ундервуда» вольнонаемная сотрудница О ГПУ товарищ Фрося. В самом дальнем углу, у дверей, в ожидании предстоящего разминал суставы пальцев бывший мокрушник-анархист, а ныне помощник уполномоченного несгибаемый товарищ Сева.

В центре помещения на массивном стуле с подлокотниками и прибитыми к полу ножками сгорбился бывший инженер-путеец, теперь владелец мастерской по ремонту швейных машинок Савелий Ильич Карнаутский в виде, надо сказать, очень бледном. Взяли его вчера поздним вечером, и ночевать ему пришлось в «холодной» — просторной камере с выбитыми стеклами, параши в которой не полагалось, и на полу по щиколотку была налита освежающая, как и погодка снаружи, водичка.

Прохладно-стоячая ножная ванна возымела эффект, и сейчас, громко клацая зубами от холода, бывший путеец поспешил покаяться: да, грешен, не все золото сдал, остались царские червонцы, запрятанные в ножках рояля. Укоризненно взглянул на несознательного нэпмана из своего красного угла товарищ Дзержинский, затрещал со скоростью пулемета «Ундервуд» товарища Фроси, а штабс-капитан осторожно, чтобы не лопнули струпья на подбородке, скривился:

— Очень хорошо, — и не спеша перешел к главному.

Однако факт своего пребывания в рядах МОЦРА — монархической организации Центральной России, равно как и участие во взрыве Ленинградского партклуба в июне двадцать седьмого года любитель швейных машинок стал усиленно отрицать. Хованский умело сфабрикованный донос подколол к делу:

— Ладно, в «парную» его.

Умные все-таки головы блюли советскую власть. Мало того что придумали они вначале для классовых врагов «холодную» камеру, затем карцер в виде колодца, забитого бухтами колючки, так еще догадались на защиту революции употребить и русскую баню. А сделать это совсем несложно. Закут какой-нибудь надо набить контрреволюционным элементом поплотнее, чтобы воздуха ему проклятому оставалось поменьше, а потом вволю водички горячей на пол, и к УФУ глядишь, тот, кто не загнется, власть советскую будет уважать самым жутким образом.

Тем временем хлопнули двери, и конвойный, топая сапожищами, поволок гражданина Карнаутского париться, товарищ Фрося выпорхнула из «Ундервуда» поссать, а Хованский строго посмотрел на разочарованно разминавшего пальцы товарища Севу:

— Что, обосрались давеча с обыском-то? Давай, сыпь за машиной, будем этих Карнаутских вторично шмонать, чтобы взять все, до копейки.

Бывший путеец не обманул — рояль в гостиной действительно был набит золотом. Посмотрев по сторонам, штабс-капитан тихо выругался про себя: «Такую мать, как все просто, стоило вчера паркет разбирать».

Полегоньку крысятничая, шарили в шкафах гепеушники, сидевшие за столом понятые тихо им завидовали. Хованский ненадолго задержался на кухне возле рыдавшей взахлеб хозяйки:

— Полно, Елена Петровна, убиваться так из-за барахла, оно того не стоит.

— Ах, вы не понимаете, — Карнаутская отняла ладони от лица, и стало видно, что, несмотря на зареванность, она была еще очень даже ничего из себя, — я тревожусь за Савелия и… за себя. Кроме него у меня нет никого, всех, всех ваши расстреляли.

Она снова заплакала навзрыд, но, неожиданно успокоившись, вплотную придвинулась к штабс-капитану:

— Скажите, нельзя помочь ему? В доме уже ничего не осталось — возьмите меня. Как последнюю девку. Делайте что хотите со мной, только мужу помогите, хоть раз будьте человеком, вы, сволочь, животное. Господи, как я ненавижу вас всех!

Плечи ее вздрагивали, пахло от них французскими духами, и Семен Ильич не спеша закурил «Яву»:

— Помочь всегда можно, было бы желание. Поговорим не сейчас, — и, сделавшись серьезным, двинулся из кухни прочь.