Кара-курт

— Когда будешь писать рапорт полковнику, товарищ старший политрук?

— Сначала ты мне напиши, приложи письмо фронтовика-отца.

— Ай, товарищ политрук! Ай, спасибо! Ата коп-коп сагбол тебе передает. Спасибо, говорит. Пишет — замечательный человек у вас, Давлетхан, товарищ старший политрук.

— Ну вот и хорошо, что мы друг другу понравились, — ответил Самохин, пытаясь разгадать, искренне ли говорит Оразгельдыев или опять за его словами таится какая-нибудь хитрость. «Обязательно надо поговорить с Галиевым, — решил Андрей, — чтобы он опять нашего Ораза в меланхолию не вогнал».

Оразгельдыева словно ветром сдуло. А Самохин остался в мучительном раздумье: что же такое происходит в жизни этого парня, если отправка на фронт не только не пугает его, а наоборот, дает какие-то шансы выйти из, по-видимому, безвыходного положения.

...Встретиться с Галиевым, чтобы поговорить с ним насчет Оразгельдыева, Самохин смог только по возвращении из Ашхабада.

Приняв рапорт от, видимо, бессменного дежурного по комендатуре сержанта Гамезы, он попросил вызвать к нему старшину, удивился необычному ответу:

— Я, конечно, могу его вызвать к вам, товарищ старший политрук, — сказал Гамеза, — но было бы лучше, если бы вы сами к нему зашли.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Андрей.

— Старший лейтенант Кайманов распорядился, чтобы старшина Галиев пока что со двора своего дома никуда не выходил.

Гамеза явно не собирался ничего больше объяснять. Самохин, гадая, что могло случиться с Галиевым за двое суток, отправился к старшине.

Открыв калитку, Андрей пересек небольшой дворик, огороженный высоким дувалом, постучал в дверь. Отозвался ему из-за двери сам хозяин, который словно нарочно оказался в сенях к приходу старшего политрука.

Самохин вошел в дом и, честно говоря, не сразу узнал старшину. Амир Галиев — великий аккуратист, образец чистоплотности и подтянутости, казалось, целый месяц не только не ходил в баню, но и не умывался. От него так разило смесью лошадиного пота с полынным дымом, как будто он всю жизнь провел в безводной степи или в горах у костра.

Одет был Галиев в какие-то пыльные, выгоревшие на солнце, измазанные в глине штаны, такую же рубаху. Давно не стриженные космы («парик, что ли?») спускались на шею и виски. Руки у него были такие же грязные и закопченные, как и лицо. Под ногтями — траурная кайма.

— Что с вами, старшина? — только и спросил Самохин.

— Был старшина, весь вышел, — довольно мрачно ответил Галиев. Он брезгливо сморщился — так ему противен был свой собственный вид.

— А что, собственно, произошло?

Амир вздохнул. Видно было, что он действительно страдал, стоически переживая новое положение. Он оправил было рубаху, привычным движением разогнав назад складки, но тут же, спохватившись, с досадой махнул рукой:

— Яков Григорьевич придумал. Терзает. Забудь, говорит, Амир, что ты кадровый пограничник. Ты степняк, житель гор и пустынь, проводник нарушителей и контрабандистов, самая темная личность. Что ты, говорит, ходишь строевым? Походка у тебя должна быть, как у шакала, вороватая, с оглядкой... Стричься и умываться не смей! Вторые сутки меня, как селедку, полынным дымом коптит... еще и нюхает, так ли я пахну? Когда буду, говорит, тебя за десять метров против ветра по запаху узнавать, вот тогда, значит, довел до кондиции. Так и живу: Фаиза в комнату не пускает, в коридоре ночую...

— Ну что ж, старшина, — рассмеявшись, сказал Самохин, — служба иной раз и не таких жертв требует. Артистом быть — дело не простое.

— Яков Григорьевич так же говорит. Но от этого-то не легче!

Амир был настолько поглощен своей новой задачей, что у него как будто поубавилось обычной подозрительности. Выглядел Галиев не столько строгим, сколько обиженным. Может быть, таким он лишь казался Андрею в своем новом, не обычном для него виде.

— Амир Абдуллович, — проникновенно сказал Самохин. (Галиев весь внутренне подобрался, приготовился слушать.) — Для дела совершенно необходимо, чтобы мой коновод Оразгельдыев и с вашей стороны тоже почувствовал бы доверие.

Галиев ничего не ответил, отвернулся, с застывшим лицом стал смотреть куда-то в сторону. На скулах его заходили желваки. Пауза затягивалась.

— Эх, товарищ старший политрук! — вздохнув, наконец отозвался Галиев. — Сижу я тут в своих сенях, сам про себя думаю: «Наверное, плохо ты служишь, Амир. Раньше, когда моложе был, лучше служил, доверяли тебе»... Товарищ старший политрук! Ведь когда Яков Григорьевич Кайманов с молодой женой из Лепсинска, где в ремонтно-дорожной бригаде работал, на Дауган вернулся, Амир Галиев уже отделением командовал, у Якова Григорьевича, гражданского, документы проверял. Комендант майор Карачун Амира Галиева на самые трудные участки посылал, самые сложные задания давал. Начальник войск генерал Емельянов восемнадцать благодарностей объявил, одиннадцать ценных подарков дал. Взысканий — ни одного не имею. А вот теперь...

Галиев снова тяжело вздохнул, замолчал.

— Да что теперь-то?