Кара-курт

Рядом с ним стонали и метались в бреду те, кто ходил с ним и капитаном Рыжаковым в пески, но шесть человек остались там, в Кара-Кумах, и двое из них, красноармеец Шитра и красноармеец Самосюк, были в его, самохинском, отряде. Никто не может упрекнуть его в том, что он безрассудно подставил своих бойцов под пули: в бою все может быть. Если бы выслал он передовую разведку, а не пошел бы на помощь Рыжакову всем отрядом, дозор этот так же попал бы под пули бандитов. Но все-таки взяли же они заслон Абасса-Кули у Дождь-ямы без единого выстрела. Могло ли так оказаться, что и основную группу, блокировавшую в песках Рыжакова, захватили бы без потерь? Едва ли. Тем более, что проводили такую непростую операцию, как переброска Хейдара в стан врага. Что сейчас с Хейдаром? Удалось ли ему выполнить задачу? Не разоблачил ли его Белухин или тот же Аббас-Кули? Потом мысли перекинулись на другое... После стольких мытарств найти семью и снова потерять ее... О своей семье Андрей старался не думать. Эта боль, где бы он ни был, что бы ни делал, всегда оставалась в нем, разговор с полковником лишь усилил ее. Те самые Крутьки, Полтавской области, которые Самохин еще недавно мысленно благословлял, надеясь, что Вера и Ленка там, теперь заняты врагом. Да и при чем тут Крутьки? Богданов сказал правду. Самохин представил себе, как Вера и Лена бредут по какому-то проселку или шоссе, прячутся в воронках и траншеях, бегут от пролетающих над головой фашистских самолетов и вдруг — свист бомбы, взрыв, и — больше ничего... Он ощутил почти физическую боль, как от раны... Закрыв глаза, Андрей лежал так несколько минут, почувствовав прикосновение влажной прохлады. Марийка, вернувшись к его койке, вытирала ему шею и грудь влажной марлей.

— Вам плохо, Андрей Петрович?

В голосе Марийки и участие и настороженность.

— Мне хорошо, Машенька... Настолько хорошо, — уточнил Андрей, — что не знаю, зачем я здесь?

Он сделал попытку сесть на койке, Марийка остановила его:

— Нет-нет, и не думайте подниматься. Врач сказал, надо лежать, пока он не разрешит вставать. Тут уж приходили к вам целые делегации: им ранен, не ранен человек, только дай волю...

— Какие делегаций?

— Все из местных. Родственники тех, кого вы из пустыни выручили, представители разных аулов. Подарков понатащили для пограничников, в госпитале целая кладовая была завалена. Джегура, рис, даже мед. Шерстяных носков на весь отряд, а один председатель колхоза пять живых баранов пригнал. Мы уж и не знали, что делать со всем этим богатством, спасибо капитан Ястребилов распорядился...

В голосе Марийки послышались иронические нотки.

— Ну и как же он распорядился?

— Очень просто: немножко в госпитале оставил для своих раненых, остальное приказал отправить в комендатуру. Для банкета. Скажите, Андрей Петрович, вы можете своей властью отменить распоряжение капитана?

— Отменить не могу, но повлиять на решение могу, обжаловать перед вышестоящим начальником тоже могу.

— Скажите, Андрей Петрович, — продолжала донимать его Марийка, — если вы или старший лейтенант Кайманов знаете, что ваш Ястребилов такой поганенький человечишко, почему вы служите вместе с ним? Неужели у вас в характерах...

— Ничего такого у нас с Каймановым в характерах нет, Машенька. В армии принят определенный порядок, которому мы подчиняемся. А что, собственно, произошло? Почему такие выводы насчет капитана Ястребилова, и какое он имеет отношение к госпиталю и к тебе?

— Никакого... Но он все-таки нашел это отношение. Хорошо, я скажу... От госпиталя формируют группу медсестер для отправки на фронт. Ваш комендант предложил организовать пункт формирования при Дауганской комендатуре, чтобы медсестры формировались у него. Одна из них уже согласилась остаться и работать в канцелярии штаба машинисткой. Как он старался! Видели бы вы его вчера вечером, когда он приехал к нам. Мне стыдно говорить, но вы — политрук, должны знать, должны что-то сделать. Когда я вошла в общежитие девушек, некоторые опьянели: он им в виноградное вино спирт добавлял. У двух или трех гимнастерки расстегнуты. Есть среди нас и такие — раз на фронт, все можно! Ваш Ястребилов между ними, как вьюн. Глазки масленые, усики мокрые — отвратительно!

«Ай да Авенир Аркадьевич! Когда только успел!» — подумал Самохин.

— Я тоже подала заявление на фронт, — дрогнувшим голосом сказала Марийка, — но уж, конечно, не через пункт Ястребилова.

Андрей понял: она неспроста упомянула о своем заявлении. Для нее сейчас очень важно, что он ей ответит: станет ли он ее удерживать? Но что он мог ей сказать?

— Я в первый же день приезда сюда подавал заявление, — сказал Андрей. — Не пускают...