Карач-Мурза

– Ничего, матушка!

– Припомни добро. Может, не прямо, а каким обиняком обмолвился он о родителях своих либо о себе самом?

– Нет, вроде и обиняком не говорил… Уже после, в горячке, плел он, правда, всякую диковину… Ну, да ведь в беспамятстве человек чего только не скажет!

– А что он говорил в беспамятстве?

– Да всякую гиль… То возомнил себя татарином, а то вдруг сыном князя Василея Пантелеича. Аллаха тоже поминал… Все ехать куда-то рвался… Я уж всего и не упомню!

– Так… Ну, теперь слушай, Ирина,– помолчав, продолжала Аннушка, и голос ее стал суров: – Сказывай, как перед Богом: что промеж им и тобою было?

– Христос с тобой, матушка! Что же быть-то могло?

– О чем вы с ним наедине беседовали?

– Да о всяком… Нешто теперь все припомнишь!

– Был у вас о любви разговор?

– Да что ты, матушка, ровно на дыбе меня пытаешь? – рассердилась наконец Ирина.– Что я, девка на выданье либо черница? Уже и говорить с человеком нельзя!

– Ирина! Ты его полюбила!

– А хотя бы и полюбила! Кому от того худо?

– Безумная! Ты понимаешь ли, что говоришь?! Ведь ежели промеж вас что было,– тебе теперь только одна дорога: в монастырь! Да и то не знаю, простит ли Господь!

– Царица небесная! – испугалась Ирина, думая, что мать теряет рассудок.– Это за то, что женат-то Иван Васильевич? Почитай, в монастырях и местов бы таким не хватило! Да и не было у нас с ним ничегошеньки, Богом тебе клянусь!

Но Аннушку это не удовлетворило. Расстегнув ворот летника, она сняла с себя золотой нательный крестик и протянула его Ирине:

– Целуй на том крест! На кресте поклянись, что ничего, опричь разговоров, промеж вами не было!

Ирина медлила, но видя, что глаза матери наполняются ужасом, а лицо постепенно белеет, она решилась:

– Целовала я его однажды… в тот миг, когда увидела, что Господь от него смерть отвел. Да едва ли он это и помнит… А больше ничего не было, в том спасением души моей клянусь и святой крест целую!

– Слава Христу и Пресвятой Деве,– с облегчением выдалось у Аннушки. – Не попустил, значит, Господь… Ну, теперь собирайся: поедешь погостить к сестре, в Елец. Сей же час велю закладывать возок. А невдолге, когда можно будет, сама за тобой приеду…

– Маменька, ужели же у тебя сердца нет? – с отчаяньем воскликнула Ирина.– За что ты меня отсюда гонишь?

*Гиль – чепуха, чушь.

**Черница – монашка.

– Не гоню, ласточка моя, а так надобно, нежно промолвила Аннушка, обнимая плачущую дочь.– Когда воротишься, я тебе все расскажу, а пока уезжай и верь, я лишь доброго тебе желаю.

– А за ним кто же ходить-то будет? Ведь он еще как дитя беспомощный,– сквозь рыдания вымолвила Ирина.

– О том не кручинься, донюшка! Я от него шагу не отойду, как мать ему буду, доколе он вовсе не поправится!

– И я его больше не увижу?

– Увидишь, коли сама захочешь, когда узнаешь всю правду. Поклянусь тебе,– никакой помехи в том чинить не стану! И сама скажу: люби его! Только сейчас ни о чем не спрашивай, золотко, а поцелуй меня крепко-крепко… вот так! И собирайся в путь.

Час спустя, полная недоумения, но несколько успокоенная последними словами матери, Ирина уже катила, в сопровождении Павла, по дороге в Елец.

Глава 32

Карач– мурза проснулся, когда уже смеркалось. Прежде всего он почувствовал, что лихорадка его оставила и что мысль работает ясно. Затем к этому присоединились сознание того, что раны почти не болят, и чувство здорового, давно не испытанного голода.

Несколько минут он пролежал неподвижно, наслаждаясь ощущениями возвратившейся жизни, потом повернул голову и увидел сидевшую на обычном месте, неясную в сумерках, женскую фигуру. Он разом припомнил все, что произошло накануне между ним и Ириной, но ему казалось, что спал он совсем недолго, может быть, только забылся на миг, и что разговор их ждет своего продолжения.

– Не уходи, радость души моей, прекраснейшее из творений Божьих,– с чувством произнес он.– Зачем ты мне не веришь? Не думай, что моими устами говорит болезнь: я вправду сын князя Василея Пантелеевича, клянусь тебе!

– Я верю тебе, Иван Васильевич, и знаю, что ты говоришь правду,– ответила женщина, наклоняясь к нему, и Карач-мурзе показалось, что он снова бредит: этот голос был ему незнаком и склонившееся над ним лицо не принадлежало Ирине, хотя и имело с нею много сходства. Может быть, это и была Ирина, но внезапно постаревшая на двадцать лет.

– Кто ты? – почти с ужасом спросил он.

– Я мать Ирины.

– Прости меня… ханум. Я не знал…

– Зови меня Анной Матвеевной. Я сегодня приехала и уже знаю все о тебе.

– Теперь, когда ты услышала то, что я сказал, думая, что рядом со мной сидит другая женщина, ты и в самом деле знаешь все,– не сразу ответил Карач-мурза.

– Я знала и прежде, нежели ты сказал.

– Когда могла ты узнать?

– Я помню, каким был князь Василей Пантелеевич тридцать годов тому назад. И, едва на тебя глянув, догадалась, что ты его сын. А остальное мне сказала Ирина.

– А где… Ирина?

– Она уехала.

– Как уехала? – заволновался Карач-мурза.– Куда уехала?

– К сестре своей, в город Елец.

– И она уехала сама, со мною даже не простившись?

– Нет, не сама… Я отослала ее.