Караджале

«Иногда он неожиданно появлялся у нас дома. В дверях он останавливался и резким жестом протягивал вперед тонкую руку с зажатой между пальцами папиросой: он начинал играть кого-нибудь из своих вымышленных персонажей. В такие минуты все в нем менялось: речь, выражение лица, жесты. По его лицу с большими круглыми глазами цвета каштана пробегали, как по дрожащей воде, все оттенки чувства веселости, от иронического сарказма до непринужденного детского смеха. Сверкающий монолог раскрывал перед нами сцену из импровизированной комедии, основанной на впечатлениях, которые он собрал на какой-нибудь городской окраине, где он постоянно вступал в разговоры со всякого рода людьми, выдавая себя то за колбасника, то за торговца скотом. Разрядив таким образом свое остроумие, он целовал руку моей матери, обнимал отца, а меня уводил к роялю. Он присвоил мне кличку «Агиуца»[4]. «Для начала, Агиуца, сыграй мне что-нибудь из твоего дедушки Скарлатеску». Ему нравилась музыка Скарлатти, остроумного итальянского композитора XVII века, и он уверял, что я хорошо его исполняю потому, что мы, вероятно, принадлежим к одному роду. Я присаживалась к роялю и начинала играть. Караджале слушал стоя с умиротворенным выражением на лице. «Еще раз…» Потом снова: «еще раз». Он заставлял меня повторять одну и ту же страницу по пять раз подряд. Потом церемонно нагибался: «Агиуца, дай ручку для поцелуя… левую тоже. Она самая умная».

Он обожал музыку и хорошо ее знал. Никто так интересно не говорил о Бетховене, однако он явно не симпатизировал Шопену… Он просил меня играть ему из Иоганна Себастиана Баха, Бетховена, Шумана и Скарлатти.

Подобно тому как знаменитый французский этимолог Фабр изучал жизнь насекомых, стоя на корточках целые дни, Караджале ловил выражения и характерные жесты неизвестных людей, скитаясь по провинциальным городам, откуда он всегда возвращался с новыми впечатлениями… Город Брашов был его любимым местом для подобных экскурсий. Он отправлялся на базар и вступал в разговоры с венгерками, притворяясь глупым и дотошным человеком и не прекращая своих приставаний, пока не возникал небольшой скандал. Эти сцены, которые Караджале потом пересказывал нам, искусно подражая акценту бедных выведенных из себя торговок, были очень смешны».

Воспоминания Челлы Делавранча, относящиеся как раз к тому времени, о котором идет речь в этой главе, рисуют нам уже знакомый портрет. На пороге своего пятидесятилетия знаменитый писатель все еще напоминает того юного озорника из начальной школы Плоешти, который преследовал на улице случайных прохожих, смешно подражая их жестам и походке. Но теперь речь идет уже о нечто большем, чем любовь к игре и подражанию.

Каждый великий писатель обладает даром преображаться в других людей. Вот как об этом написал молодой Бальзак:

«Моя наблюдательность… так схватывала внешность человека, что тотчас проникала и в его внутренний мир; она позволяла мне жить жизнью того, на кого была обращена, ибо наделяла меня способностью отождествлять с ним себя самого, и так же, как дервиш из «Тысячи и одной ночи», я принимал образ и подобие тех, над кем произносил заклинание… Откуда у меня такой дар? Что это — ясновидение? Одно из тех свойств, злоупотребление которыми может привести к безумию? Я никогда не пытался определить источник этой способности; я обладаю ею и применяю ее — вот и все».

Для Бальзака было достаточно походить по улицам и молча наблюдать жителей города, их нравы, характеры. Темперамент и природные склонности Караджале требовали большего — он обладал даром преображаться в своих героев в буквальном смысле слова и жить жизнью других не только в воображении, но и наяву. Его «театр одного актера» был лабораторией, в которой подготовлялся весь материал, необходимый для его литературного творчества.

В портрете, нарисованном Челлой Делавранча, есть еще одна черта, о которой редко упоминают другие современники писателя: его музыкальность. Она была скрыта от случайных знакомых. Несмотря на свою любовь к публичности, Караджале вовсе не хотел, чтобы каждый встречный видел его до самых глубин. Одинаково открыто высказывая и ненависть и любовь и ценя истину превыше всего, он, однако, не считал себя обязанным говорить на людях полностью все, что думал, — это было бы глупостью. Многие, очень многие из его знакомых понятия не имели о его сокровенных мыслях и не догадывались о тонких, рафинированных вкусах этого плебея и самоучки.