Каракалла. Иисус Навин

– Он ушел оскорбленный, как будто я нанесла ему обиду, и таковы все они, христиане! Они считают своею обязанностью навязывать другим то, что им кажется справедливым, и кто не поддается их спорной истине, того они выставляют как человека ограниченного ума или врага всего доброго. Агафья, о которой ты говорила мне сейчас, и Зенон, ее отец, брат моего мужа, – христиане. Я надеялась, что смерть Коринны снова приведет к нам девушку, по которой тосковало мое сердце и о которой я слышала много хорошего; однако же общее горе, которое обыкновенно снова скрепляет так много расторгнутых уз, только углубило пропасть, образовавшуюся между моим мужем и его братом. Мы неповинны в этом. Напротив того, мне было отрадно, когда через несколько часов после ужаснейшего несчастья было получено письмо от Зенона с известием, что он с дочерью посетит нас в тот же самый вечер. Но это письмо, – голос матроны задрожал при этих словах от досады, – но это письмо заставило нас просить его, Зенона, отменить свое посещение, потому что – невозможно поверить этому, да и мне было бы лучше не подливать нового масла в огонь, потому что он желал, чтобы мы радовались; он три, четыре, пять раз повторял это ужасное слово. Между прочим, он с возмутительною высокопарностью разглагольствовал о блаженстве, ожидающем нашу умершую дочь… И это он говорил матери, сердце которой жестокий удар судьбы разбил в куски за несколько часов перед тем! Со смехом на губах взывать к ограбленной, смертельно раненной, осиротевшей женщине, чтобы она радовалась… Эта чрезмерность жестокости, или помрачение ума, разлучила нас навсегда. Простые садовые работники, которые знали Коринну и которых бог есть не более как древесный пень, имеющий только отдаленное сходство с человеческой фигурой, обливались слезами, когда они узнали страшную весть, а Зенон, наш брат, дядя увядшего цветка, радуется и требует того же от нас! Мой муж говорит, что пером безумца руководила ненависть и старая вражда; я же думаю только, что он, объятый христианским безумием, советовал мне, матери, стать ниже животного, которое готово отдать свою жизнь, чтобы защитить своих детенышей! Селевк простил Зенону тот вред, который он нанес ему, сделавшись христианином и перестав своим имуществом участвовать в оборотах нашего торгового дома, чтобы растратить часть своего капитала на христианскую сволочь; но этого «радуйся» мы не можем простить ему – ни я, ни муж, хотя от него, как вода от масла, отстает все, что угнетает мое сердце…

С пылавшими от гнева щеками она замолчала, и жгучее пламя ее глаз придало величественной фигуре этой женщины, одетой в черное платье, густые и черные, как воронье крыло, волосы которой растрепались во время ее страстной жалобы, – вид, испугавший Мелиссу.

Это «радуйся» по подобному поводу казалось и ей неприличным и оскорбительным. Однако она не высказала своего мнения отчасти из скромности, отчасти же потому, что не желала еще больше отчуждать от племянницы и ее отца несчастную, которой Агафья уже одним своим видом могла доставить такое утешение.

Когда пришла Иоанна, чтобы отвести Мелиссу в одну из комнат для гостей, девушка вздохнула с облегчением, но Вереника пожелала, чтобы она провела эту ночь вблизи нее, и тихим голосом приказала служанке приготовить другую постель возле ложа умершей, в комнате, прилегающей к ее спальне. Затем она в том же возбужденном состоянии провела Мелиссу в уютную комнату дочери.

Там она показала ей все, что Коринна любила в особенности; даже клетка с любимой птицей покойной висела еще на том же самом месте. Ее комнатная собачка спала в корзиночке на подушке, которую мать вышила когда–то для любимицы своей дочери. Мелисса должна была удивляться лютне и первоначальному тканью усопшей и посмотреть на хорошенький ткацкий станок из слоновой кости и черного дерева, на котором она выполнила эту работу. Вереника заставила выслушать сверстницу своей дочери даже стихи, которые Коринна сочинила, на манер Катулла, на смерть своей любимой птички.

Несмотря на то что глаза Мелиссы смыкались от изнеможения и усталости, она принуждала себя быть внимательною, потому что видела, до какой степени отрадно ее участие для этой несчастной женщины.

Между тем голоса мужчин, которые от пиршества перешли к бражничанью, доносились все громче и громче до женской половины. Когда веселье гостей достигало особенно высокой степени и что–нибудь смешное заставляло многих вдруг разражаться громким хохотом, Вереника вздрагивала, шептала про себя невнятные угрозы и тихо просила извинения у оскорбленной тени дочери.

То, что Мелисса видела и слышала здесь, внушало ей сострадание и пугало ее. По временам ее мучила забота о своих близких; притом она чувствовала крайнее утомление; наконец наступил желанный отдых.

В парадном зале раздалось веселое пение, сопровождавшееся громкою игрою на флейтах.