Карамболь

— Новые стихи, — объяснил он, закрывая книжку. — Или скорее старые мысли новыми словами. Мой язык перестал быть трансцендентальным, правда, я уже больше не понимаю, что значит трансцендентальный… как ты себя чувствуешь?

— Соответственно заслугам, — ответил Ван Вейтерен, протискиваясь в нишу. — Иногда мне кажется, что я переживу и это тоже.

Малер кивнул и достал из нагрудного кармана жилета сигару.

— Таков наш удел, — сказал он. — Тем, кого боги ненавидят, они предоставляют мучиться дольше всего. Как насчет партии?

Ван Вейтерен кивнул, и Малер начал расставлять фигуры.

На первую партию потребовалось пятьдесят четыре хода, шестьдесят пять минут и три бокала пива. Ван Вейтерен согласился на ничью, хоть и имел лишнюю пешку, но она была ладейной.

— Твой сын… — потянув себя за бороду, начал Малер. — Они нашли мерзавца, который его убил?

Прежде чем ответить, Ван Вейтерен допил пиво.

— Вероятно, хотя Немезида, похоже, уже сделала свое дело.

— Что ты имеешь в виду?

— Как мне сообщили, его уже где-то закопали. Все дело в шантаже. Эрих был просто пешкой… во всяком случае, на этот раз он чист. Странно, но меня это немного утешает. Правда, я с удовольствием взглянул бы этому врачу в глаза.

— Врачу? — переспросил Малер.

— Да. Их работа — сохранять жизни, а он пошел иным путем. Губил их. Я расскажу тебе всю историю, но только в другой раз, если не возражаешь. Мне надо сперва немножко от этого отойти.

Малер ненадолго погрузился в размышления, потом извинился и пошел в туалет. За время его отсутствия Ван Вейтерен скрутил пять сигарет, что, правда, соответствовало его дневной норме, но за последний месяц она несколько увеличилась.

Какая, черт возьми, разница? Пять сигарет или десять?

Малер вернулся с двумя новыми бокалами пива.

— У меня есть предложение, — сказал он. — Давай сыграем в фишеровские шахматы?

— Фишеровские? — переспросил Ван Вейтерен. — Что это такое?

— Ну, знаешь, последний вклад великого гения в шахматную игру. Задний ряд расставляется наобум… фигура против фигуры, разумеется. Чтобы избежать этих проклятых анализов до двадцатого хода. Единственное условие — король между ладьями. И слоны обязательно разнопольные.

— Знакомо, — отозвался Ван Вейтерен. — Я об этом читал. Даже изучал одну партию, впечатление полного идиотизма. Никак не думал, что доведется попробовать самому, только… неужели ты действительно анализируешь до двадцатого хода?

— Всегда, — ответил Малер. — Ну?

— Если ты настаиваешь…

— Настаиваю, — подтвердил Малер. — Твое здоровье!

Он закрыл глаза и принялся копаться в коробке.

— Линия?

— С, — сказал Ван Вейтерен.

Малер установил белую ладью на С1.

— Господи, — произнес Ван Вейтерен, наблюдая за приятелем.

Они продолжили до завершения ряда. Только один из слонов попал на свою исконную позицию; короли угодили на линию Е, ферзи — на G.

— Здорово, когда конь стоит в углу, — сказал Малер. — Поехали!

Он отбросил обычную дебютную концентрацию и сыграл Е2-ЕЗ.

Ван Вейтерен подпер голову руками и стал рассматривать позицию. Просидев две минуты без движения, он ударил кулаком по столу и встал:

— Дьявол! Еотов поклясться… извини, я на минутку.

Он выбрался из ниши.

— Что с тобой происходит? — спросил Малер, но ответа не получил. Комиссар уже пробрался к телефону у входа.

Разговор с Рейнхартом занял почти двадцать минут, и когда Ван Вейтерен вернулся обратно, Малер снова сидел с записной книжкой в руках.

— Сонеты, — объяснил он, глядя на погасшую сигару. — Слова и форма! Когда нам четырнадцать, а может, даже меньше, мы видим мир совершенно отчетливо. Потом нам требуется еще пятьдесят лет, чтобы создать язык для фиксации тех впечатлений. Тем временем мы, разумеется, успеваем увянуть… что, черт возьми, с тобой случилось?

— Извини, пожалуйста, — повторил Ван Вейтерен. — Иногда осеняет даже на склоне лет. Вероятно, это спровоцировала наша дурацкая позиция.

Он указал на шахматную доску. Малер прищурился и посмотрел на него поверх старых очков с половинками стекол.

— Ты говоришь загадками, — сказал он.

Время просвещения, однако, еще не пришло. Ван Вейтерен отпил глоток пива, выдвинул коня из угла и закурил сигарету.

— Ходить поэту, — констатировал он.

VI

Комиссар Рейнхарт прибыл в аэропорт Джона Кеннеди в 14.30 в пятницу, 18 декабря. Его встречал старший лейтенант Блумгорд, с которым он за последние сутки неоднократно беседовал по телефону и обменивался факсами.

Блумгорд оказался коренастым, коротко стриженным, энергичным мужчиной лет тридцати пяти, который одним рукопожатием, похоже, пытался передать свойственные американской культуре щедрость, открытость и теплоту. И весьма в этом преуспел. Рейнхарт уже раньше с благодарностью отказался от приглашения жить во время визита в Нью-Йорк у него дома в районе Куинз, но получил возможность несколько раз повторить свой отказ в машине, на пути к Манхэттену и проезжая по его забитым транспортом улицам.