Каратель

Развернув один из них, Ахмет вытряхнул на ладонь прохладную зеленую палочку, похожую на слегка окатанный морем кусочек толстого стеклянного карандаша.

О, да ты и камнями запасся. Ну да, прииск-то рядом, за спирт поди у «псарни»[25] скупал.

Вскрыв все пакетики, Ахмет сперва набрал полную горсть разнокалиберных изумрудных шпал, и некоторое время наслаждался, поворачивая их к огню под разными углами — изредка, удачно повернувшись, какая-нибудь невзрачная палочка испускала яркий луч чистейшего, неправдоподобно зеленого тона. Впрочем, в массе необработанные изумруды выглядели не очень-то богато, то ли дело брюлики — пусть мелкие, зато как горят…

Головой понимая, что одна изумрудная палочка в разы дороже всей этой алмазной россыпи, Ахмет задержал в собранной ковшиком ладони именно бриллианты. В ладони бушевал пожар — казалось, что держишь не четверть стакана прозрачных камешков, а пригоршню искрящейся жидкости, живой и своевольной; ладонь окружило нежное радужное сияние, а по стенам летала несоразмерная столь маленькой кучке стая переливающихся зайчиков. Отсветы пламени не отражались в бриллиантах, а как будто поселялись в их бездонной глубине, начиная новую, независимую от пламени жизнь; Ахмету даже казалось, что огонь в камнях ярче и натуральнее, чем в печи, какой-то более настоящий.

Поймав себя на желании оставить несколько камней себе, Ахмет набрал было воздуху — поржать, но вдруг остановился и заметно посерьезнел, задумчиво переливая искрящуюся струю из ладони в ладонь.

— Да почему нет-то? Собственно? Нашел, силой взял — какая разница… — вслух ответил одному из голосов сомнения.

Правда, оставалось еще несколько — но на них Ахмет решил просто забить: перед кем ему отчитываться. Ну захотелось — говорят, алмаз приносит удачу. Кому не нравится, пусть подойдет и скажет.

Вытащил из куртки кухаря в картонных ножнах, перемотанных тонкой проволокой. Хороший ножик. На вид — корова коровой, но ухватистый и мясо порет — олько в путь, вчерашнего полицая вскрыл на удивление легко; и расставаться с ним Ахмет категорически не собирался — пришедшийся по руке нож штука не столь уж частая, тем более, что нормальных тактических ножей на полицаях не оказалось, так, одни складышки. Пусть хорошие, пусть четырехсот сороковая сталь, но Ахмет не доверял складышкам, считая их игрушками для хулиганов.

Разровняв перед печкой сверкающую россыпь, Ахмет набрал десяток самых ярких камней, упустив один куда-то в складки подстеленной куртки. Поворошил немного, но рассудив — мол, и хрен с ним; не судьба, видать, плюнул и забил на закатившийся. Буравом из лезермана легко выбрал в рукояти ряд отверстий и заплавил в них бриллианты накаленным на углях шомполом.

— Вот так, товарищ Мессерович-Блудченко[26]. Какой ты теперь важный, а? Прям «Брильянтовое перо». Семе-е-е-ен Семе-е-еныч… — укоризненно протянул, усмехаясь, Ахмет, — так, че там у нас дальше…

Дальше был конверт с пожелтевшим листком короткого письма, в котором анонимный автор мутно предупреждал кого-то «держаться Брохи», потому как «Ефим Палыча на Москве теперь никто не свалит» и заклинал «оторвать башку» какому-то Тарусину, «иуде и мерзавцу»[27]. Ничего не поняв, Ахмет бросил хрупкий листочек в печь, собрал камни в мешочек и попив кипятку лег спать.

Наутро, дождавшись сколько-нибудь приемлемой видимости, Ахмет отправился к столовой.

Ну ладно, с этими брюликами хоть и не совсем понятно, но еще… А вот здесь-то мне чего ловить? — думал Ахмет, осматривая пустой зал на втором этаже; тщательный осмотр первого ничего не дал.

Может, отсюда что-то видно?

Нет. С высоты второго этажа открывался все тот же вид — море сверкающего инеем кустарника, темнеющие сквозь морозную дымку громады заводоуправления[28] и ЦЗЛ[29] в трех сотнях, кубическая надстройка над театром — в четырех. Дальше все сливалось в полупрозрачном молоке остывающего воздуха. Нос щипало — похоже, перевалило за пятнаху.

Ахмет решил погреться и направился вниз, к давно замеченной дровенюке, торчащей из-под пласта отвалившейся от потолка штукатурки. Взявшись за размочаленный отлом бруса, Ахмет ощутил абсолютно явный и недвусмысленный запрет. Разводить костер было нельзя.

Отчего? Вокруг — никого. Точно. Почему тогда?

В груди набухло и закололо раздражение — никаких зацепок, это ж надо… Точное знание — надо быть здесь, и с другой стороны — полная беспомощность.