— Окей, сейчас буду. И вообще, почему бы не сообщить по коммуникатору? Не научились пользоваться? Кто там, русские?
— Не знаю, мэм. Вроде нет, разговаривают почти нормально.
Натягивая пухлый скрипящий анорак, Нора прошла к лестнице, на ходу блеснув самой доброжелательной улыбкой скорчившейся за монитором Новак:
— Well, Элишка, поехали. Посмотрим, как вы проследили за монтажом. Мистер Тобин, вы не проводите нас? Ваша квалификация может оказаться необходимой. Жду вас внизу, не забудьте бронежилеты.
Нора не отказала себе в удовольствии выделить интонацией «может» — и с наслаждением наблюдала, как сереет и без того застывшее лицо этой суки Новак, дешевой чешской шлюхи, посмевшей заглазно надуть губки на них с Энни — как же, нетрадиционный секс, что ты!
Вскарабкавшись в хамви, тут же пожалела, что не села рядом с подчиненными — было бы крайне интересно понаблюдать, как перенесет приближение расплаты эта сука. Впрочем, занятие нашлось и впереди — идиоту за рулем вздумалось продемонстрировать свои ковбойские замашки.
Еле разогнув натруженную спину, человек присел на кучу вывороченной из завала породы, перемешанной с разнокалиберными обломками бетона. Лаз готов, но отчего-то так не хочется уходить… Лечь у костра, с чисто вымытыми руками, вытянуть их вдоль тела и не двигаться — а проснувшись, продолжать лежать, ловя слабые, пока не уловишь ритма, выдохи земли. Здесь, конечно, нет ни одного подходящего места, но с недавних пор ему уже не надо искать те сочащиеся странной теплой прохладой пятаки, где выдыхает земля; ее дыхание можно уловить всюду, надо только… Человек дернулся, направляя в темноту мгновенно выдернутый из-за пазухи ствол. Нет. Просто оседает растревоженная порода.
Вспомнив про болтающийся сзади капюшон, человек нашел место посуше и лег, пристроив его под затылок. Трансформаторное гуденье крови в руках и ногах убаюкивающе стихает, приятно щекоча усталые мышцы.
Мысли, сверкнув под внутренним солнцем серебряными спинками, пугливо устремляются прочь — и дно внимания проваливается, сливаясь с чернотой вокруг человека. Теперь тоннель маленький, а камни в нем большие, и в пустом тоннеле появляются все новые и новые участники этого мира. Здесь ясно видна смерть — она как жжение в затылке, чуть сбоку, как будто сидишь под стоваттной лампочкой; и если прислушаться, то можно услышать ее тихий комариный звон.
Здесь то, что оставляет следы, неотделимо от своего следа; и не редкость, когда все наоборот — след проявляет себя тем, кто его оставляет. Здесь в обед упирается ясно различимая дорога, начавшаяся от забора, и, уйдя от обеда, разделяется — хочешь, иди к смерти, а хочешь — возвращайся к забору, но уже с той стороны, где он вовсе не забор; и все, все, чего не коснись, является одновременно и своенравным живым существом, и книгой про тебя — вот здесь ты можешь прочесть и снова пережить ослепительный мартовский полдень, когда ты, отдаляя приход в школу после безнадежно прогулянной первой половины уроков, решаешь не идти совсем, и на сердце становится так легко, что ты запросто можешь взлететь с этого рыхлого снега, и не взлетаешь лишь из нежелания перепугать прохожих — но небо все равно кажется домом, и ты глядишь на него не снизу вверх, а глаза в глаза…
Здесь неприятное, ну его — вот получше, кусочек поздней осени в деревне, когда все утро колол ароматные дубовые плахи; вот лето у моря, с женой, она смеется и бросает карты — проиграла; и честно платит проигрыш — с визгом прыгает в бирюзовую воду, и волна шевелит темные пряди водорослей на стенке пирса… А вот здесь твоя смерть, и рука испуганно отдергивается — кто знает, может, запустив этот ролик, ты всерьез ощутишь падающую на лицо землю; смерть же не подписывалась играть по чьим-то правилам.