Каратель

Сережик, еще вчера засыпавший бы Ахмета всякими вопросами по поводу столь странных распоряжений, только молча кивнул и принялся копошиться по хозяйству. Ахмет немного постоял, задумчиво глядя на его суету, и спустился вниз, надрать со стен провода — то, что они здесь оставят, должно быть надежно защищено.

18

День Рождества под стать утру, тихий и солнечный. Руины покрыты пухлым искрящимся снегом, и выглядят так безмятежно, что даже не рвут душу, напоминая о грубо оборванной человеческой жизни, некогда согревавшей изнутри эти закопченные стены.

Вдоль бывшей улицы Ленина по нетронутой целине тянется глубокая борозда. Выглядит она странно — так по Тридцатке уже давным-давно никто не ходит, любой след извилисто петляет по руинам, проскваживая дома и присматривая за тылом, отсекая возможные хвосты и стараясь не лезть на глаза. А тут — прямая, видно, что оставившим этот след наплевать, идет по нему кто-нибудь или нет, и как-то сразу становится ясно, что возвращаться идущие не собираются. За обвалившимся внутрь себя кинотеатром «Мир» след резко берет влево, ныряя в подъезд пятиэтажки, от которой осталось около трети — остальное топорщится из-под снега шлаковыми панелями. Оставив волокушу с формой в подъезде, Ахмет с Сережиком поднялись на второй.

Ахмет оставил Сережика в коридоре, а сам осторожно выглянул в комнату, выходящую на сторону Базара. Вряд ли, конечно, пыштымские настолько тщательно пасут район, но всегда лучше перебдеть.

— Мы че сюда?

— Осмотреться надо. Дымок чуешь?

— Ага.

— На кухне глянь, может, есть че-нибудь типа стула. Только не шуми там особо.

Поковырявшись на кухне и в ванной, Сережик притащил облупленный водонагреватель с уцелевшей табличкой. «Ariston» — скривившись в ожидании боли, прочитал Ахмет — у него дома висел точно такой же. Однако ничего. Не екнуло, на сердце осталась ровная ледяная пустота. Ахмет удивленно осмотрел мертвые, безболезненно шуршащие и рассыпающиеся под пальцами внимания картины прошлого и смел их со стола — прошло и умерло; нечего теперь. Есть сегодняшние задачи.

Базар признаков жизни не подавал. Эх, монокуляр бы сейчас…

— Давай, садись рядом. Слышь, малой, ты вот что: когда вот так по дому напротив противника ходишь, смотри всегда, что за тобой. За тобой всегда должно быть или темное помещение, или что-нибудь черное.

— Понял.

— О, глянь. Это кто постарался? Немец? — Ахмет ткнул в кусок обледенелой тряпки, безжизненно свисающей с загнутой гардины, высунутой из оконного проема.

— Он. Караулам никогда покою не давал, как сдует — идите, говорил, снова делайте. Их дофига по всем домам вокруг. Это же че — ветер смотреть?

— Да. А че, у вас снайпер был? Не знал.

— Не, не было. Иногда Немец с Кирюхой с верхнего поста че-то смотрели в прицел по кругу, карабин-то у него еще с оптикой был, помнишь?

— Не видел.

Хоть дымок и чувствовался совершенно явно, видно его не было. Плохо. Надо обязательно вычислить, где сидит толпа, тогда станет ясно, где расставлен караул. Люди всегда повторяются, и выставляют часовых на одном и том же расстоянии от лежки.

Эх, как меня эта сучка рыжая вымотала, вообще как чурбан, ниче не чую.

— Сереж, а ты ниче, не боишься?

— Ну… Че, Старый, совсем все хуево? Думаешь, нас сейчас со всех стволов встретят?

— На вопрос ответь.

— Да как-то… Нет. Не очень.

— Смотри. Ты, главное, помни — ты домой идешь, к себе домой. Тебе это главное. Помни, они — никто. Они в твоем Доме, и веди себя соответственно. Захотят под тобой жить — будут жить. Не захотят — не будут.

— Старый, ты реально? — округлил глаза Серега, — ты… вот так, один?

— Почему один. С тобой.

— Не, Старый… Я че-то…

— Щас пройдем — или не пройдем, — перебил Ахмет юного Хозяина, — если не пройдем — они выиграли, мы в проебе. Если мы пройдем — то наоборот. Наклоним все, без сомнений. Если нас убьют, сам понимаешь, волноваться не о чем. Так?

Жестоко усмехаясь, Ахмет вперил взгляд в наливающиеся страхом глаза Сереги. Все решалось именно сейчас. Исход ситуации, боя, да всей оставшейся обоим жизни лежал именно в глубине глаз Сережика, впервые персонально взятого судьбой на излом. Сейчас в его человеческом возьмет верх или Огонь, отличающий рожденных для Власти от рожденных для строя, или… И что бы не победило, это будет навсегда, даже не до смерти, а навсегда. Или ты выходишь из обреченного, но безопасного и уютного строя на режущий ветер навсегда одинокой свободы, кажущейся стоящим в строю сумасшествием, или остаешься навсегда, и передумать уже нельзя. Предложение не повторится, такое предложение делается не всем, и не все из достойных его принимают.

Ахмет безучастно наблюдал за сменой оттенков человеческого, часть которого иногда видна сквозь глаза людей. Пришло понимание, что весь этот спектакль — не его работа, хоть и разыгран именно им.

Той силе, что ставит нас в разные условия, абсолютно по барабану — будут ли живы те или эти. Вот и сейчас.