Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться

Посещение его незнакомым человеком, да ещё следователем, утомило Германа Ивановича. Он хорошо знал свою страну, которая в силу исторических обстоятельств, сложных перипетий свой многовековой судьбы, всегда внимательно присматривала за своими гражданами. И с беспокойством ждал появления у него представителя государственных органов. Он был благонамеренным и законопослушным гражданином, но подсознательно властей боялся, всю жизнь старался держаться от них подальше. Хотя сделать это в его стране было невозможно. Впрочем, он знал, что-то же самое можно сказать и о любой другой стране, и никогда не становился в политическую позу по этому поводу.

Герман Иванович не знал, что был ограблен поездной шпаной, и в медицинские учреждения доставлялся без документов. Он помнил, какие из них были у него с собой при отъезде из дома, и был уверен, что, как только в больнице обнаружат его исчезновение, там тут же обратятся в полицию, и его легко «вычислят» по этим документам.

Увидев рядом с председателем ТСЖ незнакомого человека, он сразу понял, что так оно и случилось. Герман Иванович ожидал чего-то вроде снятия показаний, расспросов, каких-то требований, может быть угроз наказания, даже денежных компенсаций за медицинские услуги и похищенные вещи. Даже приготовил наличность для расчёта, как говорится, на месте. Особые опасения вызывал у него угон машины скорой помощи. А это ничто иное, как хищение государственной собственности. И лёгким наказанием за это деяние не отделаешься. Своим побегом он создал себе столько совсем ненужных ему проблем и очень сожалел о своем поступке. Объяснить себе, зачем он это сделал, он был не в состоянии.

Но все пошло не совсем так, как он ожидал. Следователь оказался хорошим психологом, повёл встречу с ним в щадящей его нервную систему манере. Более того, он удивил и обрадовал Германа Ивановича, предложив игнорировать эпизод угона машины скорой помощи. Тем самым, сведя практически на «нет» возможные кары за совершённые им проступки в ходе бегства.

Дружелюбие, которое проявлял к нему гость с самого начала встречи, Герман Иванович относил на счёт «хитрого полицейского лиса» в образе «доброго полицейского. Однако эта история с альтернативой угону автомобиля заставила старика отказаться от своих подозрений, и он почти успокоился.

Но стоило ему закрыть за следователем дверь, как «засвербело» другое беспокойство, которое появилось в нем сразу же после того, как следователь сообщил ему о его летаргическом сне.

Сейчас это беспокойство переросло в возбуждение. Он не находил себе места: то выходил на балкон, то, облокотившись на подоконник, бездумно смотрел за окно, то открывал дверцу холодильника без какой-либо надобности, то садился на диванчик и бродил бесцельно взглядом по своим картинам на стенах. А в голове у него все это время стучало: «Летаргический сон, летаргический сон. Меня же могли похоронить в летаргическом сне!» Ему вспомнились легенды о страхах Николая Гоголя быть похороненным заживо, будучи в летаргическом сне. И сообщения о вскрытии могилы писателя: то ли реальном, то ли придуманном любителями сенсаций и мистификаций. Тогда он скептически отнёсся ко всей этой истории. Но где-то она зацепилась за подсознание и теперь вылезла, и не собиралась его покидать.

Он прилёг на диван, полежал, глядя в потолок. Гоголь оставался с ним, известный портрет висел перед глазами. Вскочил, заварил свежий чай, вспомнив при этом, что не сообразил предложил чая следователю. Подумал почти без огорчения, что для него такие вещи, как забывчивость, несоблюдение элементарных норм и правил поведения, уже не новость. Ему ведь уже приходилось ловить себя на том, что, провожая свою гостью, хорошего социального работника, элементарная мысль подать ей пальто ему и в голову не пришла. Автоматические навыки этикета, которые раньше, казалось бы, въелись в его плоть и кровь, стали исчезать, как будто их у него никогда и не было. Все это он беспощадно бичевал про себя как «старческий маразм», но уже потом, после его очередного проявления. И все меньше таких проявлений стыдился.

Забыв про чай, он вышел на балкон. Закатное солнце сбоку на уровне головы раздражающе било в глаза. Зашторил окно в комнате, лёг на кровать, закрыл глаза. Какие-то всполохи пульсировали на тёмном фоне. В такт им как будто некий метроном выстукивал: «Летаргический сон, летаргический сон».

Конечно, он давно предупредил немногих оставшихся у него родных, что предпочитает кремацию. Но кто его знает, как все обернётся, смогут ли они выполнить его волю. Кроме того, нельзя ведь исключить, что и кремировать могут по недосмотру в летаргическом сне. Перед его глазами встала картина, как в огненном мареве печи труп вдруг в ужасе поднимается со своего последнего ложа.

— Нужно предупредить об обязательном вскрытии тела перед кремацией, — пришла ему в голову мысль, сразу же облегчившая его душу. — Я уже просил их об этом, но это все были устные разговоры. Не помешает ещё раз напомнить. Письменно.