Караван специального назначения

— Мазари-Шариф, — рассказывал Тегер, — означает в переводе — благородная гробница. Существует предание, по которому, когда был убит Али — один из самых почитаемых у мусульман святых, двоюродный брат и зять Мухаммеда, основателя ислама, гроб с его телом положили на белую верблюдицу и по степному обычаю отправили в путь. Там, где верблюдица остановилась, святого похоронили. По всей видимости, это чистейший вымысел, но на этом месте, священном для верующих, теперь построена мечеть. Каждый год весною в Мазари-Шариф приходят слепые, хромые, увечные. Днем и ночью они молят аллаха о выздоровлении…

Внезапно Иван поймал себя на мысли, что не слушает Тегера. Разноцветье пестрых халатов, хижины, лепившиеся друг к другу по узким улочкам древнего города; Восток — разноликий и таинственный, кажется, уже знакомый Ивану, но все-таки другой, неузнаваемый и чуждый под бесцветным от зноя афганским небом, внезапно зачаровал Чучина какой-то необъяснимой новизной своей и тайной. И ушли прошлые тревоги, словно и не было уже гибели Шульца, слежки рябого, был пестрый мир, было познание этого мира — пусть смутное, но радостное. И он вдруг почувствовал какое-то отдохновение, и еще: почувствовал, насколько устал…

Едва красноармейцы миновали ворота караван-сарая, возле которых, вытянувшись, стояли молчаливые гвардейцы охраны, фельдшер отряда Фатьма бросилась навстречу Гоппе и, взяв за рукав, отвела в сторону. Чучин решил не мешать их беседе и двинулся было дальше, но буквально через несколько шагов Гоппе окликнул его:

— Иван! Срочное дело! Подойди сюда скорее… Фатьма только что видела рябого.

— Когда вы сегодня утром ушли, в караван-сарае осталось пять человек наших, — рассказывала Фатьма. — Выхожу я во двор воды принести, и тут открывают ворота. Корм для верблюдов и лошадей привезли. Вижу — с той стороны улицы во двор человек заглядывает — невысокий такой, рябой. Стоит и внимательно все рассматривает. Я решила подойти поближе, а он, как меня заметил, сразу ходу, испугался, видно.

— Ну и что тут особенного? — неожиданно раздался за спиной у Ивана голос механика Кузнецова. — Мало ли рябых на белом свете? Того, из Термеза, вы хорошо запомнили?

— Честно говоря, не очень, — призналась она.

Иван повернулся к механику. «И откуда он здесь взялся?» — с раздражением подумал он.

Не нравился ему Кузнецов. Не лежала к нему душа с самой первой встречи. И не потому вовсе, что был он плохой механик или имел какой-то дефект внешности. Странным казалось Чучину, что он при своей прекрасной зрительной памяти, никогда его не подводившей, никак не мог вспомнить, видел ли он Кузнецова в 14-й армии. К тому же Чучина постоянно не покидало ощущение, будто Сергей что-то недоговаривает, сует нос в дела, которые его совершенно не касаются. Вот и сейчас словно из-под земли появился. Даже поручительство начальника термезского гарнизона не могло погасить в душе Ивана смутные подозрения. Он злился на себя за нелепую мнительность. Но когда вспоминая, как глупо проморгали рябого в Термезе, снова начинал сомневаться.

Гоппе, казалось, прочитал мысли Ивана. Он смерил Кузнецова взглядом и грубо отрезал:

— Мы тут без советчиков обойдемся. Тебя это не касается.

Тот пожал плечами и молча отошел, продолжая прислушиваться к разговору.

— Вот что, — помедлив, сказал Гоппе, — мы здесь в гостях, и сами ничего предпринимать не должны. Нужно предупредить афганцев — неважно, тот это рябой или нет. И самим не расслабляться… — Он выразительно посмотрел на Чучина. — Не развешивать уши, когда твою революционную сознательность пытаются притупить всякими там аб-дугами…

Прочитав в глазах Ивана обиду, Гоппе примирительно положил ему руку на плечо:

— Ладно. Мы уже опаздываем к обеду.

Дворец наместника края оказался обычным зданием, выстроенным в европейском стиле. Но в саду, обнесенном высоким глинобитным забором, красноармейцев ждал обед, вероятно, ни в чем не уступавший пирам халифов, о которых Иван читал в сказках «Тысячи и одной ночи». Столы, накрытые под двумя огромными чинарами, поражали своим великолепием. Безмолвные слуги в расшитых золотом куртках ловили взгляды гостей, стараясь угадать их желания. На столах появлялись все новые и новые блюда — в основном различные виды рассыпчатого плова, оранжевого от шафрана и апельсиновой цедры. Афганцы ели плов руками, но гостям были поданы серебряные ложки.

От гигантского опахала шел легкий освежающий ветерок. Запах мяты смешивался с запахом сандала и еще какими-то незнакомыми дразнящими ароматами. На темно-красном паласе возлежала белоснежная ангорская кошка. Оркестр из десяти музыкантов в оранжевых тюрбанах играл меланхолическую мелодию.

Чучина удивляло, что все присутствующие молчат, словно их внимание целиком поглощено едой. Но вот наместник заговорил. Сначала он рассуждал о стихах и великом Джалаледдине Руми, родившемся в Балхе, и не менее знаменитом Абдуррахмане Джами из Герата. Аркадий Баратов, сидевший рядом с Чучиным, переводил, но Иван был рассеян. Его мысли снова и снова возвращались к неуловимому рябому, начавшему преследовать караван еще в Ташкенте.