Караван в Хиву

Караван поднялся на небольшой увал, и впереди, в трех верстах, открылась река, вся в зарослях краснотала, да редко где живописно поднимались раскидистые ветлы – диво для степных мест. А за рекой – большое стойбище кочевников: сотни юрт, табуны коней. Дальше к горизонту – тучами ходили стада овец. Все это под розовыми лучами заходящего солнца выглядело внушительно, красиво, но караванщикам хотелось скорее сойти с коней на землю, очутиться у прохладной колодезной воды и пить, пить досыта, а потом лечь у жаркого костра, вытянуть натруженные долгой ездой ноги и спать… Отоспаться наконец-то за минувшие бессонные и тревожные ночи.

В ставке Нурали-хана

Три восьмигранные юрты, как три большие копны сена, прилепились друг к другу – это Большая Юрта, походная ставка Нурали-хана. В одной хан спит, во второй принимает гостей, в третьей жены готовят хану и гостям пищу, кормятся сами, беспрестанно бранятся и здесь же досматривают детей.

Сзади Большой Юрты полукругом разместились со своими семьями ханские родственники, среди них на почетном месте мать нового хана – Пупай-ханша, умная и уважаемая на русской земле женщина. За юртами ближней и дальней ханской родни стояли потрепанные не одним кочевьем юрты «соседей». «Соседи» обслуживали большую ханскую семью, знатных баев и старшин. Это были табунщики, пастухи, доильщики кобылиц, водовозы…

Неподалеку от становища раскинулся просторный открытый загон, но в это теплое утро овцы были на выпасе в степи. Рядом с загоном на привязи стояли десятка три одногорбых верблюдов.

Прознав от Кайсар-Батыра об отъезде из ставки Нурали-хана, российские купцы в первое утро отсыпались вволю. Герасим, привыкший вставать рано, вылез из небольшой юрты, где ему временно дали место, оглаживал всклокоченную во сне рыжеватую бороду и, жмуря глаза от встречного солнца, смотрел, как ханские работники сноровисто ставили новую юрту неподалеку от реки Эмбы, рядом с сильно прореженными на топку зарослями краснотала.

Герасим понял, что в этих юртах будут жить прибывшие караванщики, не смог долго стоять без дела, подошел к работникам и сказал возможно приветливее:

– Бог в помощь, добрые люди. Возьмите и меня в швою артель.

Молодой сухощавый киргиз вытер влажный лоб рукавом старенького ватного халата, с недоумением вскинул на крепкого рослого уруса живые, продолговатые глаза, что-то сказал по-своему напарнику, старенькому и седоголовому.

– Ассалам алейкум, – приветливо поклонился старик и еще что-то проговорил, но из прочих слов Герасим только и уловил знакомое «мирза», то есть «господин».

– Галейкум, галейкум. – Он поспешил повторить чужое слово, пока оно звучало в ушах, и тоже, но не так ловко, поклонился рукой до земли, а не приложив ладони к груди, как это делают киргизы. Его поклон вызвал дружелюбные улыбки работников.

– Мой мирза там, – и Герасим указал на юрту, где еще спал Данила Рукавкин, подложил под щеку ладонь, закрыл глаза и захрапел так, что из соседней юрты выглянула испуганная пожилая женщина, повязанная белым платком.

Работники засмеялись, закивали, давая понять, что им это хорошо знакомо: мирза спит, а они уже работают.

– Кенжем?[15] – спросил старый работник у Герасима и ткнул черным пальцем ему в грудь. – Кенжем юрта?

Герасим не понял и в огорчении развел руками.

– Ни бельмеша не шмышлю, – вырвалось у него еще одно слово, которое он неоднократно слышал от Кононова.

Молодой работник огляделся вокруг, поднял с земли обломок шеста, ткнул пальцем сначала в Герасима, потом в обломок, положил его на согнутую левую руку и стал укачивать, прижимая к груди, будто малое дитя.

– Кенжем юрта? – негромко переспросил он и рукой махнул в сторону севера, откуда пришел их караван.

Теперь Герасим понял – киргизы спрашивают, есть ли у него детишки в его юрте там, на севере? Скорбно вздохнул, отрицательно покачал головой и поднял к небу указательный палец, поясняя тем самым, что одинок на белом свете как перст. Потом изобразил, как сидит на возу и плетью погоняет лошадь.

Киргизы заулыбались, закивали – и это им хорошо понятно! Герасим, радуясь как дитя, проговорил:

– Надо же, без языка, а понимаем друг друга. Вот так толмач! Пахому рашшкажу, помрет от завишти.

Младший киргиз ударил себя в грудь исцарапанной ладонью и назвался:

– Акберды[16].

– Герашим, – тут же представился Герасим, подхватил с земли тяжелую, полуторасаженную деревянную решетку, поднес к месту, где начали собирать очередную юрту. Старик заулыбался, глубокие морщины легли у рта, у черных продолговатых глаз на темном лице, высушенном постоянными горячими ветрами и нелегкой батрацкой жизнью.

– Корош, корош, Кара-Сим, – похвалил он добровольного помощника. Из соседней юрты вновь выглянула пожилая любопытная женщина – с кем это так непонятно беседует ее муж? Глаза ее округлились от удивления, и так, полувысунувшись, она следила из-под приподнятого полога за тем, как эти три чудака вместе собирали юрту.