Карьер

Но хозяйка не ответила, только взглянула мимо него на улицу, и он догадался: не надо спрашивать. Он привычно одернул под узким пояском сатиновый подол рубахи и с дрогнувшим сердцем заковылял по тропинке мимо хлева и сараев на огородные зады к овражку.

Ковыляя, он всматривался в кустарник подлеска на краю овражка, что терялся в сутеми под вольно и высоко раскинувшейся стеной старых вязов, но там никого не было видно. Не было никого и на убранной полоске сенокоса за огородной изгородью, в одной стороне которой кривобоко темнела небольшая копенка сена. Именно из-за этой копенки кто-то взмахнул рукой, давая ему знак подойти, и Агеев свернул с тропинки. Он думал увидеть тут Волкова или Молоковича, но из-под копешки навстречу ему привстал тщедушный паренек в синей трикотажной сорочке с белой шнуровкой, это был его недавний знакомый, студент Кисляков, и Агеев сдержанно поздоровался.

– Ну как вы? Как нога? – поинтересовался Кисляков.

Агеев не спешил с ответом, ясно понимая, что не нога в первую очередь интересовала этого парня.

– Я от Волкова. Волков говорил с вами?

– Говорил, – не сразу ответил Агеев.

– Вот он передал, чтоб вы были у себя во дворе безотлучно. На днях привезут груз.

– Какой груз? – насторожился Агеев.

– Не знаю какой. Надо спрятать. А потом мы заберем.

– Вы?

– Я и те, кто будут со мной. Больше чтоб никому, – сказал Кисляков, вглядываясь куда-то в сторону ведущей из оврага тропинки. На Агеева он, кажется, и не взглянул ни разу.

– Понятно, что ж, – ответил погодя Агеев.

Он, конечно, сделает все как надо, только ему было немного не с руки подчиняться приказам этого щуплого парнишки, его самолюбие было задето от такой подчиненности. Но, видно, так надо. Или иначе нельзя, подумал он и спросил:

– А как Молокович?

– Молокович на станции. Но, дело такое, вы не должны с ним видеться. Если что надо, я передам.

– Вот как! А если что... Где мне тебя искать?

– Советская, тринадцать. Только это на крайний случай. А вообще мы незнакомы.

– Что ж, пусть будем незнакомы.

– И этот, что придет, скажет: от Волкова. И прибавит: Игнатия.

– Понятно.

– Вот такие дела, – сказал Кисляков и впервые открыто, даже вроде по-приятельски взглянул на Агеева.

– Что там на фронте? – спросил Агеев.

– Победа под Ельней, это за Смоленском, – сказал Кисляков. – Наши разгромили восемь немецких дивизий.

– Ого! Это хорошо. Может, теперь начнется, – обрадовался Агеев.

Это действительно было большой и неожиданной радостью для него, за лето истосковавшегося без единой удачи на фронте, и теперь этот худенький остроносый студентик с его известием показался ему давним, желанным другом.

– Ты все слушаешь? – спросил он с неожиданной теплотой в голосе, и Кисляков снизу вверх застенчиво усмехнулся ему.

– А как же! Каждую ночь.

– Ну и что там еще?

– Еще плохо. Тяжелые бои под Киевом.

Агеев не прочь был и еще поговорить с этим информированным парнишкой, но тот, видать, сказал все и вскочил из-под копешки.

– Так мы незнакомы. Не забудьте, – напомнил он на прощание.

– Ну как же! Запомню.

– Так я пошел.

Прямо от копешки он повернул к овражку и скоро исчез под вязами в зарослях ольхи и орешника. Агеев, хромая, пошел к стежке во двор.

Растревоженная за день нога остро болела при каждом движении, но теперь он мало прислушивался к боли, может, впервые за последние несколько дней отдаваясь радости, все-таки восемь разбитых дивизий – это была хотя и не решающая победа на фронте, но, может, ее благое предвестие. По крайней мере, очень хотелось, чтобы было именно так, и где-то в глубине души чувствовалось, что так оно и будет. Фронт покатится на запад, наши наконец соберут силы, и военная судьба переменится по справедливости. И тут перед его глазами опять встала Мария – ее улыбчиво-внимательный взгляд, лаской и добром проникающий в душу, исстрадавшуюся от неудач и одиночества, измученную сомнениями, несбыточными надеждами, жестокой пыткой войны. И совершенно непонятной была эта связь фронтовой вести с мимолетной встречей на исходе дня. Разве что счастливым обещанием того, что все скоро изменится к большой, настоящей радости.