«Карьера» Русанова. Суть дела

Потом костер заливали водой, затаптывали, на его месте оставалась отвратительная черная гарь. Саламандры умирали, раздавленные сапогами; в болотах под ковшом экскаватора гибли царевны-лягушки, задыхались в загаженных реках русалки. Нетронутым оставался только барак, в котором жили преступившие закон люди. Оставался распорядок дня — подъем, работа, отбой; оставалась норма выработки, с которой он справлялся, и пайка хлеба, которая была в обрез.

И еще была постоянная, изо дня в день точившая его мысль: что дальше? Он враз потерял все. Возвращаться домой нечего было и думать: нельзя возвращаться в город своего детства в арестантском бушлате, который никаким костюмом не скроешь. Работа… Конечно, его возьмут. В любую партию. И будут поглядывать с опаской, может быть, даже сторониться. Он хорошо помнил, как сам брезгливо относился к вернувшемуся из заключения геологу. Правда, тот своим прошлым не тяготился, охотно рассказывал, как за один сезон присвоил по фиктивным документам чуть не половину отпущенных на экспедицию денег.

К самому Липягину в лагере относились несерьезно: разве ж это преступник? Придурок, иначе не скажешь. «За бабу ежели кого искалечить — это понятно, а чтобы за мамонта…» То же самое говорили в зале суда: «Одни из-за гнилых яблок в пацанов стреляют, а этот — и того хуже… Выродок!»

«Ведь он же убежал, этот Хряпин, — сказал ему следователь. — Непосредственной опасности не представлял. Зачем вы в него стреляли? Вы же могли его убить».

«Я и хотел его убить, — ответил Липягин. — Потому что он всегда представляет непосредственную опасность. За целковый отцовскую могилу перепашет. Для чего такому жить? Совершенно незачем».

Защитник даже головой покачал: «С ума ты сошел, Липягин, ты же на себя преднамеренное покушение тянешь!»

Ему дали минимальный по этой статье срок; он отсидел месяц и вышел по амнистии.

В первый же день на свободе он отправился в пивную, смешал пиво с водкой, быстро опьянел и подумал, что жизнь с этого часа становится и вовсе омерзительной: надо что-то делать, решать, а что делать и что решать, он не знал. Кроме того, он почувствовал, что люди, которых он за свою недолгую, но богатую событиями жизнь успел полюбить и относился к ним доброжелательно, на самом деле скоты и подонки: вон стоит какой-то хмырь, смотрит на него нехорошо, с усмешкой. Липягин тому тоже не приглянулся.

Они подрались. Липягин сутки потом отлеживался: мужик попался крепкий. «Это уже перебор, — подумал он. — Это уже через край». И снова пошел в пивную — других точек поблизости не было. К вечеру его увела к себе симпатичная дворничиха. Люсей звали. Покладистая, без затей. На ушко не шептала, не воспитывала. Жить было можно. Даже вполне…

Однажды возле ларька повстречал ребят из артели. Отвернулся. Совсем ни к чему такая встреча. Но его заметили.

— Как жизнь? — спросил интеллигентный Серега. — Можешь не отвечать. Плохо ты живешь. Портки на тебе отутюжены, а под ногтями грязь. Это первый признак падения. Бичуешь. — Он затянулся сигаретой. — Ладно, бичуй дальше. Бродяжничество, как наркомания, лечению не подлежит.

Липягин молча отвернулся, отошел.

— Я думал, тебе орден от Академии наук дали, — сказал ему вслед Серега. — Задаром, выходит, старался, не оценили твое донкихотство…

«А ведь это он тогда бригадира надоумил, — подумал Липягин. — И Хряпина он подговорил». Подумал без всякой злобы, равнодушно. Констатировал факт. Одни люди живут ловко, другие — неловко. Вот и вся разница.

Потом…

Дальше все перепуталось: навстречу ему, словно огромная черная жужелица, припав к земле, мчался маневровый паровоз; он отчаянно свистел, скрежетал тормозами так, что, должно быть, плавились буксы, кричали птицы, девочка тянула к нему руки: «Дяденька! Ну что же ты, дяденька! Скорее!»… Всего одна минута. Длинная, как кошмарный сон. А платьице он запомнил, в горошек, и волосы по ветру… Откуда она взялась, зачем, сейчас ее расплющит… Потом — тишина и небытие. «Дяденька, ну что же ты!..» И долгий, не смолкающий крик, врывавшийся к нему в больничную палату, звеневший в ушах: «Верочка, вернись! Вера!..»

Все!

Вечер кончился. Надо закрыть трубу, а то выстудит. Мороз обещали к ночи за тридцать. Хватит рассиживаться, завтра много дел.

8

Наташа как-то сказала, что из многих таинственных явлений общественной жизни самым таинственным и непредсказуемым является мода: тот лихорадочный блеск в глазах и желание ни в коем случае не отстать от соседей, не быть белой вороной, которое охватывает самые широкие слои населения.

Бог с ней, с модой, думал Гусев, в конце концов от того, что Марья Ивановна наденет туфли-мыльницы, мир не перевернется: мода агрессивна, но не злонамеренна. Хуже, когда стремление быть в первых рядах и обязательно на виду — охватывает людей, облеченных властью, строящих электростанции или выпускающих мясорубки: тут не вельветовые брюки, не сапоги всмятку становятся орудием самоутверждения — тут разгораются страсти куда масштабней…

С чего бы это вдруг Гусев задумался над такими вопросами?