«Карьера» Русанова. Суть дела

Хозяйка назвалась Валентиной. Пьет и не пьянеет. К столу села в чем была, только халатик куцый накинула. Серьги полумесяцем в ушах, а глаза большие, глупые, как у коровы. Без интеллекта женщина. По прейскуранту. Сколько за часы дала? Четыре сотенных? Половину можешь ей отдать. Приголубит. Поплачет с тобой, пожалеет…

— Камчатку ты не равняй, — говорил Японец, — там зима как зима, и лето, как у людей…

— А я ему опять свое: гроши грошами, а барахло свое мне больше не носи. Приметен стал…

— Ну-ка, вынь из-под стола еще пару, а то стаканы сохнут…

На каком ты сейчас этапе? Не сбиться бы, не перепутать. Все расписано, как партитура, как вся твоя жизнь в прошлом и будущем. Есть такой закон в биологии: развитие вида повторяет развитие организма. Это в биологии. А ты придумал для себя, повторяешь за столом или где придется весь цикл своего развития за последние двадцать шесть лет. От первой рюмки и до последней, до той, что уложит тебя, где застанет, ты пройдешь весь путь хлипкого неврастеника. Ты это знаешь. Ты сам себе говоришь это каждый день с разными интонациями, смотришь на себя, как в зеркало, и холодеешь иногда от того, что уже не можешь переживать по-настоящему, без фарса, без изгибов и всхлипываний… Не можешь переживать про себя — тебе обязательно нужно втянуть в это дело хотя бы Валентину… Что? Эти рожи действуют тебе на нервы? Чепуха, не придумывай. Это твой мир, и другого уже не будет.

Он говорит Японцу:

— Ты спрашивал, откуда я? Хочешь, скажу? Я из того мира, где голые глупые люди едут в Хорезм лечить от лихорадки таких же голых дрожащих людишек… Ты никогда не дрожал? Не боялся Большой Медведицы? Ты слышал о Левенгуке? Он видел в капле воды микробов, и человечество испугалось. Глупое человечество. Человек сам себе микроб!

— Идем ко мне, мой ми-и-лай, — неожиданно заголосила Валентина. — В мой те-ее-рем-те-е-ере-мок!..

— Замолчи, стервь, — спокойно сказал Рябой. — Песни в праздник петь надо, а сегодня, чай, будни. Не мешай человека слушать… Про микробов я так понимаю, что жизнь наша мелкая и поганая, как у тех микробов, что в гною? Или ты к другому?

— Я к другому…

По столу бегали тараканы. Японец, сидевший напротив, ловил их и топил в банке с огуречным рассолом. В комнате стоял тяжелый запах.

Длинный дощатый стол похож на дорогу. Бутылки на нем, как верстовые столбы… Когда началась эта дорога и кто там сидит, в самом дальнем ее конце? Японец? Или Иван Изотович, Пашкин дядя? Может быть, он снова встанет сейчас, возьмет тебя, словно котенка, за шиворот и выбросит из-за стола… Видишь, он уже встал, он идет к тебе, говорит тихо, так тихо, чтобы только ты слышал: «Твой отчим подлец».

Ты улыбнись. Улыбнись, ну! Что же еще? Он прав. Прав. Ты жил с ним вместе и пил на его деньги!

— Хватит!!

Со звоном упали стаканы.

— Слышите — с меня хватит!! Хватит! Я заплатил… За все заплатил! Что еще нужно? Веревку на шею?

— Спятил ты, что ли? — спросил Рябой. — Ну, заплатил и заплатил. Бесплатно нынче не дают. Чего орать-то?

«Вот оно, подошло, подкатило, — лихорадочно думал Геннадий. — Сейчас я буду рассказывать, как хоронили профессора Токарева и за его гробом шли те, кто заставил его подписаться под собственной кончиной. Буду рассказывать, как душила меня ненависть к отчиму и его друзьям, полинялым и замшелым, но все еще живым, как пугался я собственных мыслей и прятался в теплых ресторанах, как слабела память, как меня побили на ринге, как ужас сковывал при мысли, что все это могло быть только со мной — и случилось. Было поздно — я прятался по темным углам до тех пор, пока не привык к темноте и уже не мог выносить света…»

— Нет! Ничего я рассказывать не буду! Не буду! Я сам ничего не помню и помнить не хочу! К черту. Долги я выплатил. Не хватит ли? Отоспаться, отдохнуть, подумать. Ведь только двадцать шесть. Или — уже двадцать шесть? А в мире есть река Амазонка, на которой я не был, есть красивые женщины, которых я не любил, и стихи, которые я еще не прочитал и не написал. Нет, мы еще подумаем. Мы обязательно подумаем!

— Чего бормочешь? — спросил Японец.

— Подумаем, говорю. Мудрые тебе слова втолковываю. Не ходи по косогору, сапоги стопчешь. Ходи по газонам, это проверено. Что тебе в косогоре?

Геннадий что-то еще говорил, но его уже никто не слушал, потому что бутылки на столе были пусты. Японец блаженно улыбался и мурлыкал что-то про себя, а Рябой хоть и сидел по-прежнему прямо, смотрел не на Геннадия, а куда-то в угол, и глаза у него были белые. Валентина заснула. Начинался спад. Тараканы завладели столом, шуршали бумагой и колбасной оберткой, опасливо обходили лужицы пролитого вина.

Рябой вдруг словно стряхнул с себя оцепенение и достал из-под стола еще бутылку.

— Ну вот что, хватит, а то скисли все от сухости. Вденем по стопарю, да это… Делом пора заниматься.

«У каждого свои дела, — равнодушно подумал Геннадий. — У каждого свои… Мое дело — бутыль допить, не пропадать же добру…»

Японец подошел к Валентине.

— Храпит, зараза… Умаялась. Ну, ничего, пусть досыпает. Пусть ей хороший сон приснится. А то утром — похмелье жестокое.