Карьеристки

Ричард улыбнулся, а американец вынул визитную карточку с золотым обрезом из туго набитого портмоне.

— Меня зовут Джошуа Оберман, — коротко представился он. — Слышала?

Ровена почувствовала, как краска залила ее с головы до ног. Джошуа Оберман — легенда в музыкальной индустрии, президент «Мьюзика рекордс» в Соединенном Королевстве.

— Да, сэр.

— Я же сказал, меня зовут Джошуа. Так что не умничай. Завтра в десять утра зайди в отдел кадров, я нанимаю тебя, — добавил он. Потом поднялся, собираясь уходить.

— А в каком качестве? — с глупым видом спросила Ровена.

— Будешь искать таланты, — коротко бросил Оберман. — А ты как думала?

День, когда Ровена открыла дверь «Мьюзика рекордс» в качестве сотрудника фирмы, был самым счастливым в ее жизни. Она осмотрела вестибюль, оформленный в авангардном стиле, — черная кожа, полированный хром, молодые хипповые секретарши, картинно снующие, будто на сцене, телеэкраны на стенах, из которых неслась музыка, и Ровена поняла: вот здесь ее место.

Ничто не могло испортить настроение в этот день. Ни самоуверенная чопорная особа в отделе кадров, записавшая ее данные, но все-таки позвонившая в офис президента за подтверждением, что Ровена не самозванка; ни враждебность сотрудников отдела, даже не пытавшихся изобразить добрые чувства к новому конкуренту; ни малюсенькая келья, выделенная ей под офис; ни мизерная зарплата, означавшая — она останется в той же убогой квартире.

Ровена готова была работать до кровавого пота на «Мьюзика рекордс». Ей дали шанс.

— Привет, добро пожаловать в нашу команду, — сказал Мэтью Стивенсон совершенно бесстрастно.

Он махнул рукой на глубокое кресло, обитое мягкой лоснящейся кожей, в углу огромного офиса. Солнце широким потоком лилось в окна, выходившие на Темзу, освещая стереосистему, представлявшую собой настоящее произведение искусства. Диски в золотых и платиновых рамках покрывали всю степу.

— Я возглавляю отдел, мы занимаемся артистами и репертуаром, — вздохнул Стивенсон.

Толстый, лысый, с крючковатым носом, он давно работал в этой сфере и сам любил подбирать людей. Но Оберман брал кого хотел, и, видно, девчонка ему понравилась.

Такое не впервой, Стивенсон уже навидался сотрудничков — кто-то западет в душу Оберману, приглянется на концерте или пошлет трогательное письмецо, — а он всегда жаждал открыть нового Дэвида Джеффина. Новобранцев он впихивал в отдел маркетинга или в международный — и ничего не поделаешь. Они обычно протягивали несколько месяцев, некоторых хватало даже на год, а потом им становилось неинтересно и они сами уходили. Кого-то увольняли после приличного срока. Стивенсон не сомневался: девица — такой же вариант. Но что делать? Старик-то капризный.

— Эго значит, мы ищем талантливые группы, помогаем им формировать репертуар, подбираем для них песни. Но в наше время важнее даже не сами песни, а хороший продюсер. Ясно?

Ровена горячо закивала. Конечно, она и сама все это знала, но не хотела показаться нахальной.

— Твоя работа, — продолжал босс, — слушать записи, которые нам присылают энтузиасты, они все еще не перевелись, и отправлять обратно но почте с красиво сформулированным отказом. А вечерами ходить по разным местам и выискивать группы.

— А если вдруг кто-то пришлет хорошую запись?

— Хорошие обычно играют вживую, и их хоть раз кто-то услышал бы. И менеджер на что? Понятно?

Ровена закинула ногу на ногу. Она не хотела раздражать босса, но ничего не могла с собой поделать.

— Тогда зачем вообще тратить время и слушать записи?

— Ну, вдруг я ошибаюсь, — ответил Стивенсон, неприятно ухмыльнувшись, и протянул ей липкую руку. — Добро пожаловать в музыкальный бизнес.

Он не ошибался. Через три дня Ровена совершенно ясно поняла это. Секретарша, обслуживавшая кроме нее еще четверых, снова втащила огромный мешок с записями, и Ровена тоскливо уставилась на него. Сначала, желая быть абсолютно честной, она слушала каждую пленку до половины, потом обнаружила — вместо одного мешка уже скопилось два, потом три, и ей ни в жизнь не справиться с такой горой работы. Теперь она крутила только одну песню. В конце концов коллега, Джек Рич, пожалел Ровену.

— Слушай, детка, — сказал он, сдвинув ее наушники. — Тридцать секунд, попятно? Тридцать секунд. Тебе придется прослушать сотни молокососов, а еще бумажки, а еще группы, действительно стоящие, которые играют на танцульках. Девяносто процентов из того, что в этих мешках, давно распалось, этих групп нет.

Он схватил пленку, которую она слушала, и поднес к ее глазам:

— Посмотри на дату. Сентябрь. Пять месяцев назад. Вот сколько времени пленки шли к нам.

— Тридцать секунд? — повторила Ровена.

— Тридцать секунд, — убежденно повторил Джек. — И то много.