Карфаген должен быть разрушен

— Я помню, — продолжал оратор, — как ты, Катон, обличал сенатора Фульвия Нобилиора за то, что он возил с собой поэта Энния, но ты его сам привел в Рим из Сардинии как раба. Все, что тебе внушает страх, появилось в результате войн, а ты, Катон, первым ратуешь за них. Теперь я хочу сказать в защиту Авла Постумия. Ответь мне, Катон, писал ли кто-либо из римлян историю — ты умышленно избегаешь этого греческого слова — на нашем языке? Может быть, я запамятовал, назови мне хотя бы одну историю, написанную по-латыни. Насколько мне помнится, прославленный Фабий Пиктор, громивший пунов на полях сражений мечом, а на страницах своей «Летописи» — каламосом[51], пользовался греческим языком. Если же настало время писать о деяниях римского народа на латыни, подай пример, Катон! Посмотрим, что у тебя получится!

— И напишу! — выкрикнул Катон. — Вот увидишь, напишу!

«Око сената»

Эту трирему с удлиненным корпусом и деревянной фигурой Виктории[52] на носу, с нарисованным на смоленом борту желтым, как у ястреба, глазом, в последние годы можно было увидеть едва ли не во всех гаванях Внутреннего моря. И хотя никому не было известно название римского посольского судна, всюду его называли «Око сената». Благодаря этому кораблю сенат знал все, что происходило за сотни миль от Рима, оставаясь на Форуме, он вникал в подробности дворцовых переворотов и заговоров, свергал царей и ставил на их место новых, объявлял войны, превращал далекие царства в свои провинции.

Посол сената Сульпиций Гал, закрывшись ладонью от солнца, вглядывался с борта триремы в приближающийся берег.

— Смотри! — показал он своему коллеге Октавию. — Как мягко переходит изумруд виноградника в темную зелень кедрового леса. Нет, обрати внимание, сколь прелестен этот причудливый узор речек, впадающих в Оронт.

Октавий угрюмо разглядывал палубу у себя под ногами.

— Право же, нет побережья прекраснее, — продолжал Сульпиций. — С ним может сравниться лишь наша Кампания.

— Пропади оно пропадом вместе со своей красотой, — отозвался Октавий.

— Зачем так мрачно? Лучше, что ли, в курии сидеть, света не видя… Что тебя пугает?

— Опять сон. И снова эти слоны. И если бы они тихо стояли. Но ведь они гнались за мной и почти настигли. Слушай, зачем убивать слонов? Ведь можно продать, наконец, отпустить?

— Странный ты человек! Ведь в решении сената ясно сказано «перерезать жилы». Ну, допустим, мы разрешим сирийцам продать слонов. Кто осмелится их купить? Ведь для того, чтобы владеть боевыми слонами, опять-таки разрешение сената требуется. Ты говоришь, отпустить. Но обученный слон привыкает к человеку, как собака. Попробовал бы ты своего Молоса отпустить…

— Мой Молос!

Лицо Октавия помолодело. Морщины разгладились.

— Знал бы ты, что это за собака! Он моим детям как нянька, а на охоте — зверь! От него не уйдешь! А глаза человеческие, все понимает.

Беспорядочный плеск, скрип уключин. Звон ножных цепей. Свист канатов. Хлопанье паруса. Привычные звуки, предвещающие высадку.

Сульпиций поправил тогу и двинулся к сходням. Октавий, несколько помедлив, последовал за ним.

Обычно, высаживаясь на берег, послы направлялись к зданию, где находились городские власти и сообщали о цели своей миссии. Но на этот раз они должны были просить, чтобы их сопровождали в Антиохию, столицу державы Селевкидов.

Решительная походка, необычная одежда привлекали внимание прохожих, которые смотрели на послов, о чем-то переговариваясь.

Благодушное настроение не покидало Сульпиция.

— Вот мы и в Сирии, — сказал он, не замедляя шага. — Селевк Никатор, основав этот город, дал ему имя своей матери Лаодики. Столицу же нарек именем своего отца Антиоха. Третьему городу присвоил имя жены Апамы, а свое имя оставил городу, называвшемуся ранее Гидатос Потомой. Четыре дочери Сирии: Антиохия славится роскошью и многолюдием, Селевкия — неприступностью, Апамея — воинственностью, Лаодикея — изобилием. Нет вина лучше лаодикейского.

— Смотри, кто там стоит на ступенях дома и машет нам рукой?

— Да ведь это царедворец Лисий! — воскликнул Октавий. — Как он тут оказался? Нам теперь и в Антиохию не надо.

Лицо Лисия сияло, как только что отлитый денарий.

— Боги мои! — выговорил он. — Какая неожиданность! Случайно заехал в Лаодикею и вдруг вижу своих благодетелей. Вот обрадуется юный царь, когда узнает, каких гостей я привез.

— Мы можем здесь все дела решить, — сказал Сульпиций. — У нас есть поручение, вернее, приказ.

— Любой приказ будет принят к сердцу и выполнен! — ответил сириец, склонив голову.

— Речь идет об уничтожении кораблей и боевых слонов.

Сириец побледнел. Лоб его покрылся испариной.

— Но без решения царя… Как я могу, — пробормотал он.

— Царю девять лет, — сказал Сульпиций. — Если ты за него правишь, то и решай за него.

— У нас враги, — лепетал Лисий. — Опять восстал Иерусалим. Без слонов и кораблей нам не справиться…

— Все это ваши дела! — оборвал Сульпиций. — Нам же приказано добиться точного выполнения условий мира с Антиохом Великим. Разрешено держать десять трирем, ты же построил корабли с пятью палубами…