Карфаген смеется

Больше никто не называл меня христианином (или, иногда, неверным). Я думаю, что он, подобно многим другим бандитам, представлял себя романтическим персонажем, героем популярных романов. Люди Этема, конечно, любили его за это, вероятно, настолько же сильно, насколько полюбили бы Дугласа Фэрбенкса или Рудольфа Валентино[95], если бы у них была возможность посетить кинематограф. Этема отличали картинные жесты, цветистый язык, бравада, умение натягивать поводья белого жеребца, чтобы скакун почти мгновенно останавливался. Сомневаюсь, что он умел читать, но уверен, что кто-то когда-то забавлял его теми же приключенческими историями, которыми я наслаждался в детстве. Его удивительный нрав, однако, почти наверняка помогал поддерживать боевой дух отряда – подчиненные были готовы ради него переносить какие угодно трудности и опасности. Понятно, почему очень многие предпочитали его весьма суровому Кемаль-паше, с его прославленными многоречивыми проповедями, строгой моралью и склонностью обсуждать туманные политические последствия. Полагаю, Этем поддерживал его, осознавая, какое впечатление он производит на своих людей, заигрывая с ними и веселясь, как будто ухаживая за капризной женщиной.

С этой точки зрения я был идеальной мишенью для его остроумия. Он часто просил Аллаха спасти бедного неверного, называл меня воплощением упадочной городской жизни, тем самым развлекая своих тупых подчиненных. Со своей стороны я очень радовался, что полезен ему. Пока все так и шло, мне не следовало опасаться за свою безопасность. Тем не менее Этем по-прежнему не сообщал мне, куда мы направляемся, и даже отказывался называть число и день недели. Я начал подозревать, что у него не было вообще никакого плана, он просто блуждал по дорогам, надеясь наткнуться на то, что ему необходимо. Дважды он оставлял меня среди женщин и телег, а сам отправлялся с мужчинами в ближайшие деревни. Он возвращался с довольным видом, а клубы черного дыма поднимались над разрушенными домами у него за спиной. «Я только что оплатил пять новых аэропланов!» – объявил он в первый раз, а во второй сказал: «Еще три самолета, христианин!»

Деревни он называл «прогреческими» или просто «армянскими». Это служило достаточным оправданием для нападения. Я подозревал, что деревни ни греческими, ни армянскими не были. Я снова задумался: неужели моя судьба навеки такова – оставаться рабом каких-то бандитов. Аттила, как рассказывали, держал при себе философов ради развлечения. Но я проводил время с пользой. Я чуть лучше изучил разговорный турецкий, хотя большинство людей Этема были по меньшей мере необщительными. Но теперь я уже мог сказать не только «Agim» или «Susadim»[96], когда был голоден или хотел пить, окружающие стали понимать и более сложные просьбы. И я начал объяснять Этему, что время идет. Просто невыгодно таскать меня за собой.

Отправившись в поселение в третий раз, бандит не возвращался дольше обычного. Я мог расслышать выстрелы и что-то похожее на артиллерийский огонь: шло настоящее сражение. Несколько раз мужчины поспешно возвращались, чтобы погрузить на лошадей новые ящики с боеприпасами и отвезти их обратно, за холм. Этем, очевидно, стал очень честолюбивым и напал на людей, занимавших более-менее удобную позицию. Потом, примерно через два часа после того, как стрельба прекратилась, прискакали бандиты. Один из них спешился и подбежал ко мне, ведя лошадь на поводу. Он знаком приказал мне сесть в седло. Я подчинился весьма неохотно, уцепившись за уздечку и гриву. Лошадь поскакала вперед вместе с другими по болотистой желтой земле. Я чувствовал себя нехорошо, думал, что вот-вот упаду, но вскоре мы достигли настоящего города с несколькими ровными улицами, высокими зданиями, железнодорожной станцией и телеграфом. Половина домов уже лежала в руинах, по-видимому, после предшествующих сражений, а другие еще только начинали гореть. Повсюду виднелись трупы. На сей раз я с трудом сдерживая рвотные позывы.

На главной улице стояли на коленях испуганные горожане: их выстроили рядами у красивого фонтана, который все еще работал. Черкес Этем умылся и, усмехаясь, встал на постамент в центре фонтана, приняв одну из своих мелодраматических поз. Из большой православной церкви, стоявшей между несколькими горящими зданиями, мужчины и женщины выносили ящики и свертки. Эти люди были или греками, или армянами, а может, здесь оказались и те и другие. Они покорно разложили свои сокровища вдоль края фонтана, к явному удовольствию Этема. Его подручные все еще приходили и уходили, скрываясь в дыму среди руин, стреляли, вбегая в здания, и кричали, выходя наружу. Как раз в тот момент, когда слезая с лошади, я увидел молодую девушку, которую насиловал на улице жирный башибузук, – ему, кажется, было труднее стянуть штаны, чем удержать добычу. Я отвернулся.

Черкес Этем заметил мое беспокойство:

– Взгляни, с каким удовольствием твои единоверцы платят за твои машины, христианин!