Карибский брак

После похорон состоялись поминки со слишком большим количеством еды на столе и соседей за столом. Неужели их квартира всегда была такой маленькой? Камиль, с его длинными руками и ногами, был выше всех присутствующих, ему приходилось пригибаться, проходя в дверь. Вечер порождал у него двойственное чувство – это были похороны брата и вместе с тем его возвращение домой. Он решил забыть о возвращении и отдаться скорби. Он смущался, когда на него обращали внимание, и просил забыть о его присутствии, но это было невозможно. Весь стол был заставлен яствами, приготовленными сестрами Камиля. Уха с тамариндом, свежевыпеченный хлеб с патокой и кардамоном, яблочный пирог из плодов старой яблони, растущей во дворе. Яблоки были такие кислые, что пришлось добавить две чашки подсахаренной воды и патоку. Ханна, чьи дети были уже почти взрослыми, заказала Хелене Джеймс гигантский кокосовый торт. Отсутствовала только миловидная бледнолицая сестра Камиля Дельфина. Оказалось, что ее послали во Францию к родственникам в сопровождении ее племянницы и сверстницы Алисы, у которой уже были маленькие дети. Узнав об этом, Камиль позавидовал ей. Дельфина, конечно, была болезненной, и родители надеялись, что, живя у дяди с тетей под Парижем, она получит более адекватный медицинский уход, но Камиль пожалел, что не он был сопровождающим. Он говорил Фрицу, что, сбежав в Венесуэлу, он вырвался из тенет буржуазной среды, увидел реальную жизнь реальных людей. А кончил он тем, что опять оказался в гуще семьи. Не успев приехать, он уже чувствовал себя пленником.

Однако все радостно приветствовали его возвращение, кроме матери, которая после прочтения молитвы перекинулась с ним парой слов и пошла прилечь в свою комнату. Вместо нее Камиля тепло обняла Жестина, объяснившая, что Рахиль плохо почувствовала себя из-за жары, но позже присоединится к остальным.

– Как поживает твоя дочь? – спросил он. Он часто вспоминал, как следил за Лидией, рисовал ее портреты и хорошо изучил черты ее лица еще до того, как она узнала о его существовании.

– Пишет мне дважды в неделю, а то и чаще, и спрашивает о тебе. Я написала ей, что ты сбежал посмотреть мир.

– Ну, я видел лишь небольшую его часть, – сказал он уныло.

– Я и этого не видела.

Когда Рахиль наконец вышла к ужину, Камиль подошел к ней и трижды поцеловал, но она восприняла это холодно. В присутствии матери он приосанился, хотя и испытывал смущение из-за своей клочковатой бороды и поношенной одежды, а особенно из-за старых дешевых туфель – тех самых, в которых он покинул Сент-Томас два года назад. Их кожа с тех пор потрескалась и потерлась, подошвы износились почти до дыр. Камиль ожидал выволочки за свой вид, но мать просто обратилась к нему по-французски. После того, как Камиль два года говорил по-испански, вернуться к своему первому языку было приятно. «Je ne savais pas si vous reviendriez un jour»[26], – сказала Рахиль. По-французски это звучало как обвинение, потому что она построила фразу в официальном стиле, словно они только что познакомились. Ему показалось, что голос у нее при этом дрогнул. Но он приписал это тому, что день для нее был, безусловно, очень тяжелым. Однако выражение у его матери было странным, чуть ли не обиженным.

– Я действительно не хотел приезжать, – признался он.

Рахиль внутренне напряглась. Она чувствовала, что он имеет в виду не только остров, но и ее.

– Жестине придется сшить тебе новый пиджак, – заметила она. – Этот никуда не годится.

Камиль с облегчением улыбнулся. Это была его прежняя мама, неспособная удержаться от порицания. Она сохранила боевой дух, и тот факт, что ничто не изменилось, был в некотором роде утешением.

– Мне очень жаль, что я не был здесь, когда Феликс заболел, – сказал он.

– Да ну? – отозвалась она. – А мне казалось, что тебе очень хорошо в Венесуэле. Ты даже почти совсем не писал нам. Всего одно письмо после смерти Гуса. – Она быстро отошла встретить прибывших соседей.

По тону матери, по тому, как она его встретила, Камиль не мог понять, рада она его возвращению или нет. Эту ночь он провел в своей старой детской, где раньше жил вместе с братьями. Тогда он тайком разрисовывал стены, но за время его отсутствия эту нелегальную живопись стерли. Он слушал, как мотыльки бьются о ставни, и думал о Марианне, девушке, в которую когда-то был влюблен, как он считал. В следующий раз он будет действовать решительнее, и наплевать, если кто-то этого не одобрит. Он тосковал по любви, и в своей детской постели, из которой давно вырос, он был более одинок, чем в переулках Каракаса. Вернувшись домой, он почувствовал себя более потерянным, чем когда-либо прежде, внутренне потерянным. Он ощущал в себе пустоту, и ему казалось, что, если он проживет здесь долго, то совсем потеряет себя.