Карибский сувенир

На острове Мона давно нет тех грубых примитивных пиратов, способных под вопли брошенных в муравейники жертв бочонками вливать в себя ром. Остров Мона, находящийся в центре одного из важнейших проливов Карибского моря, уже давно оказался в цепких американских руках. На нем сооружена американская военная база. И, может, сейчас на острове звучит команда и солдаты в костюмах цвета хаки бегут к скорострельным пушкам и, тренируясь, наводят их на небольшой рыбацкий теплоход, идущий вдоль острова…

Солнце, голубое небо, небольшой прохладный ветерок, дующий с норд-оста, черные длиннохвостые птицы над фок-мачтой, остров Мона с правого борта. И еще — песня… Судовой «радиомен» Слава приготовил ее специально для Карибского моря. Над палубой, надстройками несется к голубому небу и солнцу насыщенная романтикой и соленым ветром, гудящим в снастях, песня:

Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись дня,
На прощанье поднимай бокалы
Золотого терпкого вина…

«Пьем за яростных, за непокорных… только чуточку прищурь глаза… В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса…» — песня, полная романтики и соленого ветра, гудящего в снастях. Сколько раз мы пели эту любимую студенческую песню на берегу! Пели и представляли себе и яркое солнце, и свежий ветер, и синее дальнее море.

Дальнее море, вот оно открывается нашим глазам — синее, с фиолетовыми контурами острова Пуэрто-Рико на горизонте… Здесь, в море, родная песня, которая так здорово звучит на берегу, приняла для нас неожиданный смысл: да, вот оно, то море, о котором многие из нас когда-то мечтали! Дальнее, синее и небезопасное!

Справа по корме тают неясные контуры острова Мона; расплывается в дрожащей от зноя дымке силуэт острова Пуэрто-Рико. Всего какой-то час-два погуляли наши глаза по земле, и вот уже снова кругом море… Правда, не на столь уж долгий срок — через две недели мы зайдем в Гавану… Через две, а пока — ярусы и уже осточертевшие станции, ловля планктона, промеры и взвешивания рыб. Вон уже Жаров вытащил на солнце планктонные сетки; они дырявые, и Виктор вдевает иголку в трехметровую нитку, чтобы заштопать. Вздохнув, я спускаюсь с мостика, и в этот момент над мачтами судна с оглушительным ревом проносится сине-зеленый самолет.

— Всем покинуть палубу! — раздается голос вахтенного штурмана.

Сделав разворот, самолет опять несется на нас. Он снизился почти до самой воды, по ней даже видна рябь от разогретого воздуха, выбрасываемого двигателями… С бешеной скоростью железная ревущая махина мчится прямо на судно… Вот самолет совсем рядом… Отчетливо видны белые рубашки летчиков и розовые пятнышки их лиц. Они же врежутся в нас!.. В последнее не уловимое ни для зрения, ни для слуха мгновение громадная четырехмоторная машина, пахнув едким запахом отработанных газов, подскакивает в воздух и проносится над судовыми антеннами. Это был американский патрульный самолет. Штурман «Олекмы» записывает в вахтенный журнал его бортовые знаки, осматривает небо и горизонт в бинокль: нет, больше не видно.

Я выхожу на палубу.

— Хватит рот разевать, — ворчит Жаров, пытаясь распутать нитку, обмотавшуюся вокруг ног, — бери вторую иглу и штопай. Знаешь, как это делается? Вот так иголку втыкают и тянут. А потом снова то же самое…

Подражая Жарову, я тоже отрываю нитку подлиннее, и мы делаем на нежном шелковом теле сеток грубые рубцы.

Известно, что в Карибском море, как нигде, много акул. На первом же перемете почти все тунцы, кроме трех попавшихся в последний момент, были объедены акульими зубами. И тут же около тунцов бились толстобрюхие пакостные двух-трехметровые акулы-быки. Так их называют за толстую башку и неповоротливость. Освободив из пасти хищницы крючок, мы с чувством удовлетворения вырезали акулам челюсти, мстя за испорченные тралы. А потом выпускали в океан, где их в несколько минут разрывали на клочки другие акулы.

Скучный, утомительный и безрезультатный ярус: акулы, объеденные тупцы и снова акулы…