Карий остров

В ту минуту до меня дошло, что этот человек безнадежен. Оттого, что чувство жалости и особой любви к обитателям леса, о которой он так много рассуждал, в нем выместила многолетняя привычка стрелять в то, что убегает. Да, между егерем и зверями была некая тонкая связь, но это было не лучше отношений хищника и жертвы.

– Зачем я только поехал с вами!

Я впервые пожалел, что связался с егерем.

– Почему вы тогда не повалили лося, который нам встретился? – вызывающе спросил я, когда уже сидел на траве посреди цикория.

В тот момент егерь дрожащей рукой выкуривал сигарету.

– Ты видел, какой он крупный? Что я с ним стал бы делать? – выкрикнул егерь, пронзая лесную гладь шероховатостью голоса.

– А что вы будете делать с ней?

– Глупый вопрос, – отрезал он.

Я был уверен, что сейчас мы отправимся назад, в деревню, но к ужасу для себя услышал новый план.

– В час дня солнце стоит на юге. Скоро дойдем до поселения барсуков, там два моих капкана, – сказал егерь твердо.

– Разве нам не пора уже возвращаться?

– Я сделал еще не все.

– Сделаете потом, – настаивал я.

– Потом уже не будет. Я не скоро теперь приеду сюда, – странным голосом произнес он.

Полчаса спустя, осмысливая происходящее, я еще больше почувствовал себя виноватым. Окружающая магия перестала радовать меня, словно я был уже не достоин ее после того, как грубо вмешался в ее хрупкую структуру. Казалось, этот Остров погрузился в зловещую тишину, предчувствуя что-то еще. За то время, пока егерь пытался вспомнить место, где поставил капканы на барсучьей тропе, мы не обмолвились ни словом. Кажется, он сам был немного потерян и выглядел так, словно утратил прежнюю бодрость. Все же я покорно шел за ним, а сердце мое было неспокойно.

На развилке тропы мы обнаружили помет барсуков и раскопанные корешки. Следуя тропе, нашли место, где егерь поставил капканы на барсуков. Оказалось, в один из них барсук попался когтями. Я ужаснулся – по длине они были с мой палец! Быть может, он уловил запах железа и выдернул лапу, но не до конца. Барсук изо всех сил старался вырваться и бессильно копошился в земле. Он испугался еще сильнее, когда мы подкрались к нему, и замер от ожидания. Мне было жаль его.

На этот раз мы с егерем действовали согласованно, договорившись слегка приглушить зверя, чтобы освободить из капкана, но не убивать. Я передал ему батик, а он вложил в мои руки заряженную двустволку.

– Если он укусит меня – стреляй! – проговорил Тимофеич полушепотом, сверкнув огненными зрачками.

Я едва успел открыть рот, чтобы что-то возразить, но его действия как всегда были стремительны до безумия. Мое волнение нарастало.

Егерь кошачьей поступью приблизился к барсуку и резко размахнулся, чтобы ударить его по голове, но почему-то промахнулся и ударил по спине. Барсук вырвался из капкана сам и, как безумный, бросился в мою сторону, минуя егеря. В испуге я отскочил и в то мгновение, когда он почти коснулся моего сапога, выстрелил в него. Слава богу, я промахнулся, но мощной волной, идущей от ружья, барсука опрокинуло на спину. Сделав несколько оборотов вокруг себя, он наконец забежал в свою нору.

Обратно мы шли молча, пока я мысленно приходил в себя. Близились сумерки, когда мы услышали шум летящей в небе стаи уток. Подняли вверх глаза, а вслед за ними летела огромных размеров птица с длинной шеей и размашистыми крыльями. При этом у нее была небольшая голова, а тело как будто покрыто рыбьей чешуей, что придавало ей сходство с летающим птеродактилем, каких я видел на иллюстрациях.

– Много живности населяет это место. Лучше никому не рассказывать, – сказал егерь, заводя мотоцикл.

По его смущенному выражению лица и размягченному голосу я понял, что он чувствует себя виноватым. Я же был невероятно зол на себя и не мог поверить, что по команде егеря выстрелил из ружья. В это мгновение я почти возненавидел его и твердо решил завершить свое «ученичество». Мне претило, что за один только день, проведенный с егерем, я чуть не пристрелил барсука и вдобавок помог убить косулю, по которой, наверное, сейчас плакали ее дети.

Этот случай заставил меня через два дня уехать из деревни, и я не дал Тимофеичу никаких объяснений. Правда, тут же пожалел о поспешности своего побега. Отчего-то во мне начала нарастать жалость к этому несчастному человеку. Это чувство усилилось после моего возвращения к учебе, когда я узнал из телефонного разговора с теткой, что Тимофеич бросил егерские дела и ночи напролет просиживал в компании деревенских охотников. Ко всему прочему, воспоминания о его Острове не давали мне покоя.

Спустя семь лет я приехал к егерю уже аспирантом. Двор Тимофеича зарос травой и опустел. Я уже не видел здесь ни рыболовных снастей, ни охотничьих шкур на стене сарая, ни перевернутой лодки. Будка Монгола опустела – егерь признался, что застрелил пса из жалости, когда тот заболел, оглох и стал от бессилия скулить. Дом был совсем запущен, и сестра навещала его не чаще прежнего.