Карл Смелый

— Предполагаемое доказательство законно, — сказал один из членов, сидящих на почетной скамье, — и для безопасности союза, который мы так торжественно клялись блюсти, союза, который достиг нашего времени, будучи учрежден христианнейшим и священнейшим римским императором Карломаном, для обращения сарацинов и для наказания тех из них, которые опять впадали в свое язычество, нельзя оставлять безнаказанными таких преступлений. Герцог Карл Бургундский набрал в свои войска чужестранцев, которых он легко может употреблять против нашего священного суда, в особенности же англичан, гордых островитян, закореневших в своих предрассудках и ненавидящих обычаи всех прочих народов. Нам небезызвестно, что герцог в своих германских владениях одобрял уже сопротивление членам нашего суда, вследствие чего вместо того чтобы беспрекословно покориться своему жребию, сыны веревки дерзали сопротивляться исполнителям приговоров Фем и кололи, ранили, даже умерщвляли тех, которым поручено было лишить их жизни. Этому непокорству надобно положить конец; и если докажется, что обвиняемый — один из тех людей, которые питают и распространяют подобный образ мыслей, то, по моему мнению, пусть меч и веревка исполнят над ним свою обязанность.

Всеобщий шепот, казалось, одобрил сказанное оратором, так как все знали, что власть судилища зависит гораздо более от всеобщей уверенности в Незыблемости его существования, чем от искреннего уважения к обществу, строгости которого каждый страшился. Из этого следовало, что члены, занимающие важные степени в фемгерихте, видели необходимость поддерживать в обществе страх к нему, показывая время от времени примеры строгого наказания, и никто не мог быть удобнее принесен в жертву, как никому неизвестный путешествующий чужестранец. Все это представилось воображению Филипсона, но не помешало ему с твердостью отвечать на обвинение.

— Милостивые государи, — сказал он, — добрые граждане, мудрые мужи, или как вам угодно, чтобы вас называли, — знайте, что мне уж и прежде случалось бывать в таких же больших опасностях, как теперь, и что я никогда не обращался в бегство для спасения моей жизни. Эти веревки и кинжалы не могут устрашить того, кто видал перед собой мечи и копья. В ответ на обвинение скажу, что я англичанин, рожденный в народе, который привык к беспристрастному правосудию, совершаемому при дневном свете. Знаю, однако, что как путешественник я не имею права сопротивляться законам и постановлениям других земель, ссылаясь на то, что они не одинаковы с законами моего отечества. Но эта оговорка имеет свою силу только при нахождении в пределах тех стран, где законы эти в полной силе и действии. Если мы говорим о германских уложениях, находясь сами во Франции или в Испании, то можем, безобидно для земли, в которой они установлены, рассуждать о них, подобно ученику, разбирающему логическое предложение в школе. Доносчик обвиняет меня в том, что, будучи в Турине или в каком-то другом месте северной Италии, я осуждал учреждение общества, которое меня теперь судит. Не отрицаю, что я помню нечто в этом роде, но это произошло вследствие вопроса, на который я почти вынужден был отвечать и который был мне сделан двумя людьми, сидевшими за одним со мной столом. Меня долго и усиленно убеждали сказать мое мнение, прежде чем я объявил его.

— А было ли это мнение, — спросил судья, — благоприятно священному и тайному суду? Говори правду; помни, что жизнь коротка, а наказание вечно.

— Не стану спасать моей жизни, прибегая ко лжи. Мнение мое было неблагоприятно, и я выразился таким образом: «Никакие законы и судопроизводства не могут быть справедливы и похвальны, если они существуют и приводятся в действие посредством тайных обществ».

Я сказал, что правосудие может существовать и исполняться только открыто, и если оно перестает быть всенародным, то превращается в мщение и ненависть. Я сказал, что судебная расправа, отвергающая все узы родства и дружбы, слишком противна законам природы, чтобы иметь повсеместный успех и быть согласной с постановлениями церкви.

Едва эти слова были произнесены, как со скамей, на которых сидели судьи, раздался очень неблагоприятный для узника ропот: — Он произносит хулу против священного Фем! Пусть умолкнут навеки его уста!