Карл Великий

– Ты не прав. Это очень важно. Смотри: я признанный государь император, от меня исходит монаршая благодать. А от моих сыновей? Скажут: «То, что вы его дети, еще ничего не значит». А если в самом «Символе Веры» будет сказано, что не только от Отца, но и от Сына, тогда подумают: «Ага, значит, и государственное благо не только от отца, но и от сыновей исходит». Так ведь?

– Не знаю… – задумался Фредугис. – Что-то тут все же не то. Мне кажется, Алкуин был бы против.

– Алкуин много против чего был, – возразил Карл.

– В особенности против баб, – поддакнул Эйнгард.

– Подожди ты со своими бабами! – поморщился император. – Алкуин утверждал, что я непременно женюсь на Ирине, ан не вышло. Не всегда и он был точен и прав.

– И все же, мне кажется, здесь, государь, ты заблуждаешься, – медленно проговорил Фредугис.

– Алкуин не очень одобрял и органную музыку, и обилие колоколов, – сказал Эркамбальд, тоже присутствовавший при разговоре, но доселе молчавший. – А теперь все только завидуют нашим органам и колокольному звону.

Мысль о дополнении «Символа Веры» запала в душу Карла, и он пока только в своих собственных молитвах стал добавлять «филиокве» – «и Сына». Он ждал, что будет, накажет его Бог или не накажет. Этим летом его державе подчинились герцог Памплоны, венецианский дож и дук Зары. Среди этих трех приобретений Венеция была, конечно, самым крупным алмазом, и император решил, что Бог не сердится на него. Осенью он решился и приказал во всех ахенских храмах при чтении «Символа Веры» добавлять «филиокве». Зима прошла великолепно. Адалинда родила Карлу еще одного сына, Теодориха, а из Багдада с новыми обильными дарами пришли послы от Харуна ар-Рашида и с ними вместе два монаха от Иерусалимского патриарха, тоже с дарами.

– Филиокве! Ну конечно же «филиокве»! Разве может Дух Святой исходить только от Отца, если Сын ему единосущен! – радовался Карл тому, что Господь не насылает на него гнев свой.

Папа Лев, однако, прислал императору гневное письмо, в котором сообщал, что прознал о самовольстве Карла и весьма не одобряет его. Папа потребовал, чтобы немедленно во всех храмах Ахена восстановили текст константинопольского «Символа Веры». Карл написал Льву дерзкий ответ, упрекая того, что в свое время Папа не наделил его более широким титулом, нежели «император Рима», хотя значение Карла куда более велико, и, чувствуя себя апостолом, просветившим многие народы светом христианства, Карл считает себя вправе ввести «филиокве», поскольку мысль об этом упущении святых отцов внушена ему самим Господом Богом, посылающим многие знамения того, что Карл правильно поступает.

Поскольку разговоры о том, что нельзя все же единовластно решать такие дела, не утихали, Карл созвал в Ахене церковный собор, на котором несколько аббатов и епископов утвердили «филиокве». Следующее письмо от Папы оказалось куда мягче предыдущего. Папа уже не угрожал, а лишь предостерегал Карла от излишнего своеволия в религиозных делах, он писал, что никаких уж очень сильных доводов против определения Святого Духа как исходящего равно и от Отца, и от Сына, не найдено, но сам он, Папа Лев, предпочитает сохранять текст христианского кредо в том виде, в каком его заповедовали отцы Второго Собора. Карл торжествовал победу – Папа, по существу, разрешал введение «филиокве», и отныне Карла станут поминать не только как образователя великого государства, но и как религиозного реформатора, исправившего ошибку святых отцов Константинопольского Собора.

– Если бы ты знал, Абуль-Аббас, – говорил он любимому своему слону, – как тяжело апостольское служение! Это тебе не монеты разбирать.

Слон в ответ шумно вздыхал, словно желая сказать – мол, понимаю, но и разборка монет ведь тоже дело весьма ответственное. Карл обнимал его за хобот, прижимался лицом к шершавым морщинистым складкам кожи и пытался проникнуться счастливой мыслью о том, что элефант уже давно не мечта, а вот он, здесь, во плоти, красивый, добрый, величественный. И все равно так часто просыпался он по утрам со знакомой мыслью об элефанте как о чем-то ожидаемом, но несбыточном. Однажды ему приснился Алкуин. Ни разу не снился, а тут вдруг – пожалуйста.

«Лучше бы я после тебя помер», – сказал ему штукатурщик с печалью в голосе. «Да ладно тебе!» – махнул рукой Карл. «Ничего не ладно! – возразил Алкуин. – Далось тебе это «филиокве»!»

– «Я так и знал, что ты будешь ворчать, – сердито пробурчал император. – Лучше скажи, когда наконец придет ко мне мой элефант?» – «Никогда! Понятно? Теперь уж никогда!» – грозно ответил аббат и зашагал прочь. «Куда ты?» – робко воззвал к нему Карл. «Прочь из Пармы! – отвечал Алкуин, даже не обернувшись. – Паршивый городишко! Возвращаюсь в Йорк».

Проснувшись в страшной обиде на Алкуина, Карл некоторое время растерянно размышлял, глядя на лежащую рядом Адалинду, пока вдруг не расхохотался, шлепнув любовницу по роскошной заднице:

– Никогда! Он сказал мне: «Никогда!»

– В чем джело? – удивилась чешка.

– Плохой сон приснился.

– Плухий сон? Почему же мой кайзер такий бодржий?