Карл Великий

Правомерна постановка вопроса об историческом величии, ответ на который предыдущим поколениям представлялся более простым делом. Наш век с непрекращающимися войнами, разрушениями, массовыми убийствами и изгнаниями людей с насиженных мест уже не может больше взирать на проблему исторического величия непредвзятым взглядом. Если мы можем руководствоваться тем, что «величие есть то, чем не являемся мы сами», то неизбежен вывод об утрате нами общеобязательных критериев «величия», представлявшихся вполне естественными буржуазному веку и его историкам. Величие связывали прежде всего с властью, сумятицей боя и экспансией. Если отмечалось не только откровенное «стремление к власти» или, говоря более конкретным языком, к созданию «властного государства», но и, кроме того, обращенность монарха к культуре, будь то архитектура, садоводство, литература, философия или даже музыка, то обозначение «ярчайшее величие» вполне можно считать оправданным. О проявлении подобного величия в минувшие времена можно говорить не только в связи с Александром Македонским или императором Оттоном I, но и с прусским королем Фридрихом II или русским царем-реформатором Петром Великим. Такой разговор об исторических персонажах позволяет отбросить черные тона, вывести за скобки страдания собственных и иных народов. «Величия» как абсолютной и обязательной категории человеческого существования не бывает. «Величие» — это неизменно ценностное суждение, обусловленное эпохой, причем почти исключительно в контексте соотносимых политических понятий. Кто посмел бы в противовес этим рассуждениям отказать в «величии», например, Микеланджело или Бетховену в соответствующих сферах духовной деятельности?

Что касается Карла, уже вскоре после кончины многообразие его личности породило феномен «исторического» величия, которое в конце IX века стало фоном для оценки его преемников. Императорский эпитет «magnus» поначалу соединяется с его титулом, затем с именем, продолжая жить в словосочетаниях Сharlemagne и Саrlomagno, что представляло собой, по-видимому, своеобразное слияние имени и ценностного суждения. Памятник, воздвигнутый биографом Эйнхардом монарху, превращается в несравнимый образ из недостижимой дали, становится легендой и мифом.

Миф, ставший одновременно историческим конструктом, вплоть до нашего времени созидали многие поколения. В XII веке он породил основателя французской нации и почти одновременно подарил имперского святого эпохи средневековья. С Карлом постоянно ассоциировались военная удача и территориальные приобретения, в том числе и «включение» Саксонии в состав сначала «восточнофранкской», а затем как региона трехчастной «Священной империи»; В эпоху расцвета средневековья и его заката правитель Карл напоминал о себе в преимущественно сфальсифицированных грамотах, вымышленных уставах и придуманных законоположениях, а также в виде Роланда из дерева и камня [125] как символ свободы и права суда. Еще Эйнхард в биографии монарха посвящает много места заботе Карла о праве и правосудии.

Именно фризы примерно в 1100 году первыми в своих «кёрах» ссылались на Карла Великого. В эпоху расцвета средневековья мифология породила бездну всяких подделок и фальсификаций духовного наследия «отца Европы». Из 264 грамот, приписываемых Карлу, не менее 104 следует считать подложными. Подобным же образом имя Карла связывали с многочисленными культовыми предметами, оружием, прядильными и ткацкими изделиями. Они тоже в основном имеют более позднее происхождение, будучи выражением пиетета к Карлу Великому и ретроспективного осмысления якобы «золотого» века. Правление Карла потомкам казалось проявлением непререкаемой законности, которая в итоге была обязана соответствию его правления божественному правопорядку. В этом правлении видели всеобщее стремление к правопорядку и спокойствию.

Встает вопрос: а соответствует ли это сплошь позитивное представление потомков облику Карла как исторического персонажа? Разумеется, Карл и его действия не были идеальными. Хотя войны, в ходе которых случались грабежи, казни и депортации, были характерны для его века и считались не только в то время допустимым политическим средством, все же некоторые действия, к примеру, казнь, вошедшая в учебники истории под названием «Верденская резня на реке Аллер» (несмотря на то что называемое число казненных — 4500 человек — явно завышено), как необходимая мера наказания смутьянов явно за гранью разумного. Или то, как монарх обошелся с семьей Тассилона, лишив всех прав и состояния ни в чем не повинных детей и супругу и заточив их в монастыри, при всей серьезности политических последствий этого шага было очевидным перебором. Однако было бы логично и здесь вспомнить умное замечание Мишеля де Монтеня из его второй книги «Опытов»: «Так что прежде чем давать оценку отдельному поступку, необходимо оценить сопутствующие обстоятельства и человека, его совершившего, в целом».