Карлос Кастанеда, книги 1-2 (ред. В.О.Пелевин, carlitoska)

— Ты слишком заботишься о том, чтобы нравиться людям, или о том, чтобы любить их самому, — сказал он. — Человек знания любит и все. Он может любить что угодно или кого угодно, однако он использует свою контролируемую глупость для того, чтобы не заботиться об этом. Это противоположно тому, что ты делаешь теперь. Любить людей или быть любимым ими — это далеко не все, что можно делать, как человек.

Он некоторое время смотрел на меня, склонив голову на бок.

— Подумай над этим, — сказал он.

— Есть еще одна вещь, о которой я хочу спросить тебя, дон Хуан. Ты говорил, что для того, чтобы смеяться, надо смотреть глазами, но я считаю, что мы смеемся потому, что думаем. Возьми слепого человека — он тоже смеется.

— Нет, слепые люди не смеются, — сказал он, — их тела сотрясаются и они издают звук смеха, но они не видят смешных граней мира и вынуждены их воображать. Их смех не бывает безудержным.

Больше мы не говорили. У меня было ощущение благополучия и счастья. Мы ели молча; затем дон Хуан начал смеяться. Я использовал сухой прутик, чтобы подносить овощи ко рту.

4 октября 1968 г.

Выбрав момент, я спросил дона Хуана, не против ли он поговорить о виденьи. Он, казалось, секунду размышлял, затем улыбнулся и сказал, что я опять взялся за старое — говорить вместо того, чтобы делать.

— Если ты хочешь видеть, ты должен позволить дымку направить себя, — твердо сказал он. — Я больше не хочу говорить об этом.

Я помогал ему чистить сухие растения. Долгое время мы работали в полном молчании. Когда я вынужден долго молчать, я всегда испытываю дурные предчувствия, особенно в обществе дона Хуана. Наконец я не выдержал и задал ему вопрос, который, казалось, сам вырвался из меня.

— Как человек знания применяет контролируемую глупость, если случиться, что умрет человек, которого он любит? — спросил я.

Дон Хуан, казалось, был удивлен этим моим вопросом и посмотрел на меня вопросительно.

— Возьмем твоего внука Люсио, — сказал я. — Будут ли твои действия контролируемой глупостью во время его смерти?

— Возьмем моего сына Эулалио — это более подходящий пример, — спокойно ответил дон Хуан. — Он был раздавлен камнями, когда работал на строительстве Панамериканского шоссе. Мои поступки по отношению к нему во время его смерти были контролируемой глупостью. Когда я прибыл к месту взрыва, он был почти мертв, но его тело было настолько сильным, что продолжало двигаться и дергаться. Я остановился перед ним и сказал парням из дорожной команды не трогать его больше — они послушались и встали вокруг моего сына, глядя на его изуродованное тело. Я тоже стоял там, но я не смотрел. Я сместил свои глаза так, чтобы видеть, и я видел, как распадается жизнь его личности, неконтролируемо расширяясь за свои границы, подобно туману из кристаллов, потому что именно так жизнь и смерть смешиваются и расширяются. Вот что я делал во время смерти моего сына. Это все, что я мог сделать, и это контролируемая глупость. Если бы я смотрел на него, то увидел бы, как он становится неподвижным, и почувствовал бы подступающий к горлу плач, потому что никогда больше мне не придется смотреть на его прекрасную фигуру, идущую по земле. Вместо этого я видел его смерть, и в этом не было ни печали, ни чувств. Его смерть была равнозначна всему остальному.

Дон Хуан секунду молчал. Он казался печальным, но вдруг улыбнулся и потрепал меня по голове.

— Так что ты можешь считать, что, когда происходит смерть людей, которых я люблю, моя контролируемая глупость состоит в том, чтобы сместить глаза.

Я подумал о людях, которых я сам люблю, и ужасная давящая волна жалости к самому себе охватила меня.

— Тебе проще, дон Хуан, — сказал я. — Ты можешь сместить свои глаза, а я могу только смотреть.

Он нашел мое высказывание забавным и засмеялся.

— Ничего себе проще, — воскликнул он, — это трудная работа!

Мы оба рассмеялись. После долгого молчания я опять стал расспрашивать его, может быть лишь для того, чтобы развеять собственную печаль.

— Если я тебя правильно понял, дон Хуан, то единственные поступки в жизни человека знания, которые не являются контролируемой глупостью, — это те, которые связаны с олли или Мескалито, не так ли?

— Верно, — сказал он посмеиваясь. — Мой олли, как и Мескалито не на одной доске с нами, людьми. Моя контролируемая глупость приложима только ко мне самому и к поступкам, которые я совершаю, находясь в обществе людей.

— Однако логически возможно, что человек знания может рассматривать свои поступки по отношению к олли или Мескалито как контролируемую глупость, верно?

Секунду он пристально на меня смотрел.