Карлос Кастанеда, книги 1-2 (ред. В.О.Пелевин, carlitoska)

— Однажды я уже говорил тебе, что наша судьба, как людей, состоит в том, чтобы учиться, к лучшему это или к худшему. Я научился видеть и говорю тебе, что ничто в действительности не имеет значения. Теперь твоя очередь; может быть, однажды ты будешь видеть, и тогда ты узнаешь, имеют вещи значение или нет. Для меня ничто не имеет значения, но, может быть, для тебя все будет его иметь. К настоящему времени ты должен уже знать, что человек знания живет действиями, а не думаньем о действиях и не думаньем о том, что он будет делать после того, как выполнит действие. Человек знания выбирает тропу с сердцем и следует по ней. И потом он смотрит — и смеется, видит — и знает. Он знает, что его жизнь завершится, в конечном счете, очень быстро. Он знает, что он, как и любой другой, не идет никуда. Он знает — потому что видит, — что ни одна вещь в мире не является более важной, чем любая другая. Иными словами, человек знания не имеет ни чести, ни величия, ни семьи, ни имени, ни страны, а только жизнь, чтобы ее прожить, и при таких обстоятельствах единственное, что связывает его с людьми, — это его контролируемая глупость. Он предпринимает усилия, потеет и отдувается; и если взглянуть на него, он выглядит точно так же, как и любой обычный человек, за исключением того, что глупость его жизни находится под контролем. Поскольку не существует чего-то более важного, чем все остальное, человек знания выбирает любое действие и выполняет его так, как если бы оно имело значение. Его контролируемая глупость заставляет его говорить, что его поступки имеют значение, и действовать так, как будто они его имеют, и в то же время он знает, что это не так, поэтому, выполнив действие, он спокойно отходит в сторону, и то были его поступки плохими или хорошими, принесли они результат или нет, ни в коем случае не является его заботой. С другой стороны, человек знания может избрать абсолютную бездеятельность, он никогда не будет действовать, и будет вести себя так, как будто его бездействие действительно имеет для него значение. И он будет совершенно прав, поскольку это также будет его контролируемой глупостью.

Тут я произнес очень путанный монолог, пытаясь объяснить дону Хуану свой интерес к тому, что же будет мотивировать человека знания поступать каким-то определенным образом, несмотря на то, что он знает, что ничто не имеет значения.

Он мягко засмеялся прежде, чем ответить.

— Ты думаешь о своих поступках, — сказал он, — поэтому ты вынужден верить, что твои поступки важны настолько, насколько ты думаешь, хотя в действительности ничто из того, что кто-либо делает, не имеет значения. Ничто! Но если действительно ничто не имеет значения, то зачем, как ты спрашиваешь, я продолжаю жить? Было бы проще умереть; так ты говоришь и веришь в это, потому что думаешь о жизни точно также, как думаешь о том на что похоже виденье. В случае виденья, однако, думанье не является составной частью, поэтому я не могу тебе описать на что оно похоже. Теперь ты хочешь узнать что мной движет в моей контролируемой глупости, и я могу сказать тебе только одно — контролируемая глупость очень похожа на виденье. Это нечто такое, о чем невозможно думать.

Он зевнул, лег на спину и вытянул руки и ноги. Его кости издали хрустящий звук.

— Ты слишком долго отсутствовал, — сказал он. — Ты слишком много думаешь.

Он поднялся и пошел в заросли чаппараля у дома. Я поддерживал огонь, чтобы бульон в горшке продолжал кипеть. Я собрался было зажечь керосиновую лампу, но полутьма была очень уютной. Огонь в печи давал достаточно света, чтобы можно было писать, и создавал красноватое сияние повсюду вокруг меня. Я положил свои записи на землю и лег. Я чувствовал усталость. Из всего разговора с доном Хуаном в моем мозгу осталась единственная горькая мысль, что ему до меня нет никакого дела; это очень меня беспокоило. За долгие годы я привык доверять ему. Если бы не полное доверие, я был бы парализован страхом уже при одной только мысли о том, чтобы изучать его знание на практике. Я основывал свое доверие к нему на идее, что он заботится обо мне лично; фактически, я всегда боялся его, но я всегда удерживал свой страх в узде, потому что верил ему. Когда он убрал эту основу, у меня не осталось ничего, на что можно было бы опереться, и я почувствовал себя беспомощным.

Очень странное беспокойство охватило меня. Я стал возбужденно прохаживаться взад-вперед перед печкой. Дон Хуан задерживался. Я с нетерпением ждал его.