Кармен и Бенкендорф

Поставив ногу в черном сапоге на дедову постель, над Соломиным нависает Кармен. Как черно-красная туча. В правой руке ее — пистолет. Рука дрожит от напряжения.

— Ты хочешь убить меня, деточка? — слышу я спокойный старческий голос, и наконец срываюсь с места.

— Не смей! — кричу на бегу и напираю плечом на сдвигающуюся стену. Маньячка! — И со всего размаха бью ее по лицу ладонью.

Анна боком падает на пол и переворачивается на спину. Я хватаю ее за ноги и выволакиваю из спальни. Красный свитер задирается, обнажая упругий смуглый живот.

— Пусти! — она дергает ногами и цепляется руками за палас.

— Дай сюда пушку!

— На! — взвизгивает Кармен и бросает пистолет куда-то в угол.

— Дура! — вздыхаю я, подняв оружие, и в изнеможении падаю в кресло.

Кармен продолжает лежать на полу, широко раскинув руки от внезапно нахлынувшего бессилия. Ноги ее вытянуты в струнку. Лицо обращено к потолку. Она похожа на крест.

— Человеку моего положения, — ворчит в спальне дед, — неприлично помирать в постели. Желательно — на боевом посту.

Я вижу, как он спускает с кровати на коврик сухонькие белые ноги и натягивает носки. Он крепит их подтяжечками с резинками, чтоб не морщились, и медленно поднимает свое дряхлое тело во весь рост.

— Некрасиво кончать жизнь в одном исподнем, — бормочет старик и надевает брюки.

Анна недвижно лежит на полу как распятие, и грудкее высоко вздымается.

Я наливаю себе полстакана водки и выпиваю залпом. В голове начинает звенеть, и последняя фраза выходящего из спальни Соломина тонет в гуле колоколов моей контузии. Только по его жестам, спустя какое-то время я начинаю понимать, что он тоже хочет выпить и просит меня налить. Движения мои заторможены, сознание тоже.

Дед опустошает полную рюмку и опускается в кресло. Он в рубашке, перетянутой подтяжками, но без галстука.

— …Знаете, неприятно, когда на тебя мертвого кто-то потом вынужден портки натягивать, — доходит наконец до меня его тихая безмятежная речь: Есть один анекдот про цензора. Встречаются спустя много лет два бывших одноклассника.

«Пойдем, покажу, где я работаю», — приглашает один. Пошли. И приходят в Главлит.

«Ты что, цензор?» — удивляется приятель. «Да». — «А почему у тебя на стене портрет Пушкина, а не Ленина?» — «Пушкин — наш человек, — отвечает цензор. — У него есть строка, ставшая нашим девизом. Не помнишь разве? «Души (и цензор сжимает кулак на воображаемом горле) прекрасные порывы!».

— Это вы к чему, Виктор Алексеевич?

— Да, видно, пришла пора, чтоб и меня в конце концов придушили…

Я разглядываю злосчастный пистолет и прячу его в карман.

— Вчера видел сон, — продолжает Соломин. — Плыву я в лодке деревянной по какой-то странной реке. Вода черно-красными полосами. Причем река впадает в грот, в скале вырубленный. Искусственный грот — даже следы от кайла видны. Я сопротивляюсь, но сил нет, а течение сильное. Да еще вода эта черно-красная, как чернила с кровью… Проснулся в холодном поту. Ну, думаю, все — скоро приплыву…

— Типун вам на язык! — обрываю я стариковские причитания. — Что тут произошло в конце концов? Кто-нибудь может мне внятно объяснить?!

— Это, голубчик, сюжет для рассказа, — качает растрепанной сединой Соломин и смотрит на меня сквозь круглые стекла очков, как филин. — Ты бы такого не выдумал. Тут страшная женская месть, поводом для которой послужили события без малого семилетней давности. И событие-то было не ахти какое. А вот видишь, как все повернулось…

— Да что повернулось? Какое событие? — взрываюсь я. — Что вы церемонии разводите?

— Аня твоя хотела меня убить, потому что я не пустил ее в большую литературу, — одним духом выпаливает дед.

— Чего-чего? — у меня аж шея выворачивается от такой новости.

— Наврала она тебе про публикации в «Юности», — растолковывает мне Соломин. — Не было никаких публикаций. Мы в свое время разрешения не дали, вот и не напечатали ее творения. Хотя творения были. Пара повестей. Деталей уже не помню, но что-то там было про тюрьму, про убийство… В общем, мрак какой-то. Так называемая разоблачительная литература. Вот мы и зарубили. Как в свое время Солженицына и Домбровского. А раз я «приговорил» ее повести, то теперь, спустя столько лет, их автор решила приговорить меня. Но уже в прямом, а не в переносном смысле, — объясняет дед и закуривает.

— Бред какой-то! Шиза! — кидаю взгляд на лежащую все так же — крестом Анну и подхожу к окну, чтобы раскрыть жалюзи…

— Да. Наверное, я сумасшедшая, — подает наконец голос Кармен, не поднимая головы, и я цепенею: — Сумасшедшая, — продолжает Кармен каким-то новым, неожиданным тоном, — потому что живу в другом мире, где действуют другие законы.

Не ваши. Вы боретесь за величие державы, из-за столов не вылезая и не успевая протрезветь. А я живу, чтобы не подохнуть.

Кармен наконец приподнимается и облокачивается на обнажившуюся руку.