Кармен и Бенкендорф

— Верите ли, — продолжает опьяненный воспоминаниями и опьяневший от водки Соломин, — ни до, ни после никогда со мной такого не было. Да и с друзьями моими тоже. Трое суток мы из постелей не вылезали! На сон — всего пару часов, на еду — считанные минуты. Кстати, по распоряжению нашего руководителя продукты нам прямо в номера доставляли. Бедные были наши казачки! Дай им Бог здоровья, если живы!.. Ну, а в пятницу наше руководство сделало с нами почти то же, что и мы с казачками.

Соломин ставит точку в рассказе и шумно вздыхает от усталости.

— Восток — дело тонкое, — говорю я, улыбаясь во весь рот.

— Да-а, Виктор Алексеевич! — удивленно произносит Кармен. — Что развеселили, то развеселили… Вы сверкнули неожиданной гранью. Я начинаю вас любить. За это не грех и выпить. Наливай, Андрей!

Странно, но в ее голосе я особого веселья не чувствую.

— Анечка, детка, — голос у Соломина по-стариковски вздрагивает, как-то неловко мне… Не валяйся ты на полу! Сядь сюда, к нам. А то как на помойку выброшенная.

— А я, разлюбезный Виктор Алексеевич, и есть с помойки, — затвердевает у Кармен голос. — Вы что, до сих пор этого не поняли?

— Нельзя так, голубушка, — ерзает в кресле дед. — На душе как-то плохо у меня.

— Ну, душа ваша — сами с ней и управляйтесь, — рубит Кармен неожиданно низким голосом.

Мне начинает казаться, что в воздухе сгущается электричество.

— Прости ты меня, старого дурака! Я теперь тебя по гроб жизни не забуду, — в груди у Соломина что-то свистнуло. — Только не лежи ты у моих ног живым укором, словно изгнанный и заплеванный ангел!

Я начинаю тереть виски, чтоб не загудело в голове.

— Хочешь, я вот сейчас тут на колени перед тобой стану и буду стоять, пока ты не поднимешься?.. Ты уж из меня сегодня и деспота сделала, и пропойцу, и шута. Я уже на все готов, — и голос у старика начинает дрожать. — Только не терзай меня больше!

Скажи что-нибудь… Скажи, не молчи! — и в груди деда булькает захлебнувшаяся душа.

Я шалею от резкого перехода и вижу на фоне окна, как поднимается Кармен и осторожно идет к Соломину.

— Ну, будет вам, будет, — тихо приговаривает она, словно хочет успокоить расшалившегося ребенка. — Где вы есть? Дайте руку!

Белый рукав соломинской рубашки тянется к ней навстречу. Привыкшими к темноте глазами я уже различаю, как обхватывает старый генерал беспомощными руками тонкий стан молодой женщины и прижимается к ее животу воспаленной головой.

— Да не плачьте вы, — воркует Кармен и опускается рядом на колени, снимите очки… Вот так…

Я инстинктивно протягиваю руку, и Анна кладет мне в ладонь очки, смоченные старческой слезой.

— Ты великая русская женщина. Ты хорошая, — бубнит дед, уткнувшись в плечо Кармен.

— Я знаю, — шепчет она. — Я уже не держу на вас зла… Никто не виноват. Время было такое. Теперь, правда, времена еще горше. Но мы и это переживем. Правда?

— Я уже не переживу, Анечка, — шмыгает мокрым носом старик. — Не переживу.

Все гибнет. Мораль, страна… Всё… Ничего не останется. Сына хотели со Светой. Не дал Бог. Позвони потом Светлане Павловне… Ничего не останется…

— Не умирайте, — гладит седую покаянную голову Анна. — Мы ведь праздника хотели. Андрей вот музыку принес. Хотите фламенко?

— Хочу, — шепчет дед мертвеющими губами.

— Где у вас тут магнитофон? Включи, Андрей! И вызови скорую!

Я судорожно шарю руками по столу в поисках кассеты. Переворачиваю рюмки.

Опрокидываю бутылку с вином. Звенит стекло… Наконец нахожу. Вскакиваю с дивана, цепляясь за угол стола…

— В груди больно, — задыхаясь, говорит старик.

— Держитесь, дедушка, держитесь! — горячечно шепчет Анна. — Скоро вы услышите испанскую дробь моих каблуков. Мы испугаем Смерть весельем. Другого оружия у нас нет. Сейчас, сейчас… Где у вас тут валидол-корвалол? — и срывается на крик: — Андрей, быстрее!

Я включаю свет и торопливо, непослушными пальцами роюсь в ящике тумбочки, заполненном лекарствами. Капаю корвалол в стакан с водой. Пока Анна вливает спасительную жидкость в деда, накручиваю диск телефона. Сонная дежурная на «скорой» долго выясняет, куда и кому выслать бригаду. Меня раздражают ее вопросы о прописке больного.

— Все, деточка, уже легче, — слышу я голос Соломина, оторвавшись наконец от телефона.

— Не вставайте, — говорит Кармен. — Постарайтесь расслабиться.

…И так же торопливо, суетясь, вставляю кассету и нажимаю клавишу. Жгучий ветер Испании ударяется в наши стены и уши… Но я уже не слышу музыки. Я распахиваю дверь на балкон и выхожу.

Эхо испанских страстей вянет и вязнет в полутьме.

После приступа, когда слух возвратится ко мне, я позвоню своему редактору и скажу, чтобы он не присылал мне заменщика, Я хочу остаться. Хотя бы на месяц.

Знаю — Кармен не полюбит меня. Я не уплыву по черно-красной реке.

А утром придет раскормленный телевизионщик Глеб и, быстро оправившись от печальной новости, спросит: успел ли дед позвонить в Москву и наложить «вето» на его фильм «Салам!»?

Я ничего не отвечу. Я суну ему под нос пистолет.

Скоро утро. Я подставляю мокрое лицо колючему февральскому снегу и деревенеющими пальцами крепко сжимаю ледяные перила.