Кармен и Бенкендорф

— Что же тогда подвигло тебя на женитьбу, если это, конечно, не банальная внеплановая беременность боевой подруги?

— Я когда-то сильно любил женщину. Она была замужем. Я любил долго, несколько лет. На эту любовь ушло столько сил и страстей, что, пожалуй ничего не осталось другим. Холостяковал, пока начальство не намекнуло: старый капитан, ни разу не женившийся, — это подозрительно: пахнет или голубизной, или импотенцией.

— И ты четко выполнил указание начальства, — Анна зло ухмыляется.

— Зачем же так, — я прихлебываю кофе и опять обжигаюсь. — Просто понял, что больше никого полюбить не смогу. А годы, действительно, идут…

— Что-то есть бабье в твоих стенаниях… — кривится Анна и тушит сигарету в пепельнице.

— Ну, баба — тоже человек, — пытаюсь я острить.

— И ничто человеческое тебе не чуждо, — обрезает Анна и снова берется за стакан.

— В общем, да. И вообще, почему я должен скрывать нормальные человеческие чувства? — Я начинаю злиться. — Я достаточно силен, чтобы не стесняться своих слабостей.

— Ух ты, — подначивает меня гостья.

— Да! — я вскакиваю с кровати, делаю шаг к окну и резко сдвигаю штору в сторону. — Вот шел сейчас по улице — снег падает, в крови коньяк бродит, красота вокруг… А я иду, пою и думаю: влюбиться бы в кого-нибудь! Так, чтоб от бессонницы простыню на себя наворачивать и плакать в подушку, чтоб нервы — в струну и сердце надрывалось. Как десять лет назад…

— Слушай, классная у тебя служба! — теперь уже заводится Анна. Солдаты и офицеры в окопах околевают, а пьяный майор шляется по городу и от скуки любви ищет! И нашел, — со стуком ставит стакан на стол. — За двадцать баксов.

— Да ладно тебе, — подрубленный под корень, отхожу от окна и падаю на кровать. — Все у меня было: и окопы, и ранение, и медали, и даже орден… Я здесь, в Доме правительства, две недели всего. А до этого по траншеям да землянкам кочевал. Вот в этих самых туфлях и «пьяных» брюках с кантом…

— Что же ты полевую форму не взял, раз на войну ехал? — глаза Анны неожиданно теплеют.

— Ты, блин, как старшина на строевом смотре. В чем был в редакции, в том и полетел. Команду дали: «борт» ждет, — я в самолет и сюда. А тут месиво кровавое — очередное «усмирение горцев». Не до смотрин: кто в камуфляже, а кто при параде…

Повисает неловкая пауза. Я достаю сигарету из пачки на столе и закуриваю, глядя в окно: редкие уличные фонари подсвечивают тихий снегопад.

— Ладно, не сердись, — Анна пересаживается ко мне на кровать, кладет ладонь на мою трясущуюся руку и терпеливо ждет, пока я успокоюсь. — Так ты здесь уже месяц?

— Да. Послезавтра, в понедельник, должен приехать кто-то на смену. А я двину домой, где ждет меня холодная постель, пьяные соседи и в душе — сама понимаешь…

— А куда тебя ранило?

— Да не совсем ранило. Это я перегнул от волнения. Профессиональная брехня… Контузило меня.

— Что это значит? — моя ночная гостья близко наклоняется ко мне и заглядывает в глаза.

— Миной нас накрыло. Теперь, когда сильно переживаю, то теряю слух и в голове звенит.

— О, Господи! — Анна закрывает рот ладонью, чтобы скрыть улыбку, но глаза сияют и выдают ее настроение.

— Ну что ты хихикаешь?! — и сам не могу удержаться от смеха. — Да, глохну и звеню…

— Как мудозвон, — Анна приваливается спиной к стене и трясется от хохота, вздрагивая упругим телом; и я впервые угадываю под свитером ее высокую грудь.

— Смех смехом, а шуба кверху мехом, — говорю я протяжно, не отрывая взгляда от двух холмов, растягивающих красный свитер.

— Шуба? Какая шуба? — переспрашивает Анна и часто-часто моргает.

— И не только шуба, — цежу я сквозь зубы и не знаю, как сдержать руки. Они рвутся к полулежащей рядом женщине. Изогнувшись всем телом, как змея, Анна отрывает спину от стены и выпрямляется.

— Ты хочешь, чтобы я уже разделась? — взгляд ее тускнеет, и плечи опускаются.

Я не успеваю ответить. В дверь громко стучат.

V

Я выхожу в коридор, притворяю дверь спиной и вижу мятый камуфляж и мятое красное лицо Олега — следователя из Генеральной прокуратуры. На этаже у нас его называют Прокуратором. Он немногим выше меня, но гораздо шире. Его рыжие волосы взлохмачены, а глаза воспалены так, что белки кажутся розовыми.

— Старина, извини, — он дышит на меня густым водочным перегаром. — Я к тебе сегодня ночью заходил?

— Заходил, — отвечаю, стараясь не дышать носом.

— И что? — глаза его округляются.

— Ничего, — удивляюсь я его реакции. — Попросил бутылку водки в долг и ушел.

— В номер не заходил?

— Нет.

— Ничего не помню. Автопилот. Третий день бухаем, — Олег говорит почти шепотом, оглядываясь в сторону дежурной по этажу, кривит губы и играет желваками.

— Видел и слышал, — мои губы сами расплываются в улыбке.

— Чё, слышно было? — следователь смущенно чешет лохматую рыжую голову.

— Ну, Олег! Вы третью ночь подряд хором поете одну и ту же песню «Виновата ли я…». Скоро весь этаж будет вам подпевать, — мы тут, наверное, все одинаковы…

— Да, заменщик ко мне приехал. Завтра в Москву улетаю. Все. Труба. Пора печени передых дать, не то умру, — и он опускает розовые глаза.

— Так тебе что — похмелиться?