Карнавал короля Иеронима

Герман закрыл окно и зажег свечу, чтобы прочесть записку баронессы Бюлов, переданную ему Луизой, о которой он случайно вспомнил в эту минуту. Письмо было адресовано Луизе: баронесса просила свою приятельницу сообщить Герману, что ее муж принимает участие в его судьбе и советует ему сделать визит историку Миллеру, который будет заранее предупрежден относительно этого и, вероятно, не откажет господину доктору в своем покровительстве.

Хотя записка не заключала никаких определенных обещаний, тем не менее самолюбие Германа было польщено участием, какое оказывали ему высокопоставленные лица. Но, с другой стороны, его смущало то обстоятельство, что он сам до сих пор не сделал ни одного шага для устройства собственной судьбы и предался безумной любви, которая поглотила все его помыслы. Теперь он решил немедленно приняться за дело и на следующее утро сделать визит Миллеру. Если барон Бюлов успел переговорить с ним, тем лучше, если нет, то все-таки это не может помешать ему представиться известному историку и лично переговорить с ним. Адель своей помолвкой с генералом Морио разрешила все его сомнения и не только избавила от каких-либо обязательств по отношению к ней, но даже отчасти сняла с него ответственность за преступное увлечение. По своему легкомыслию, он ни минуты не задумывался над тем, какие могут быть последствия этого увлечения и насколько они отразятся на будущности обоих.

Он вспомнил слова Эммериха, что «некоторых людей вывозит счастье», и невольно улыбнулся при мысли, как удачно выпутался он из последней любовной истории. Разве не то же слепое счастье помогло ему порвать всякие отношения с Берканьи?.. Размышления на эту тему окончательно успокоили Германа, и он заснул с мыслью, что так проживет всю жизнь и что счастье будет неизменно сопутствовать ему во все трудные минуты.

V. У историка Миллера

На следующее утро Герман, окончив свой туалет, сел к письменному столу в ожидании времени, когда ему казалось приличным отправиться с визитом к историку Миллеру. Занятия его были прерваны появлением барона Рефельда, который, упрекнув его за долгое отсутствие, рассказал множество городских новостей, не представлявших для него особенного интереса, но одно известие глубоко взволновало его. Дело касалось Адели. Барон сообщил ему, что по случаю близкой свадьбы Морио король собирается устроить при дворе пышный праздник в честь своего любимца, и добавил, что придворные не могут объяснить себе, почему красивая креолка так внезапно решилась выйти замуж за человека, к которому она всегда относилась с видимой неприязнью.

— Разумеется, — продолжал барон, — по этому поводу плетут всякий вздор, сочинили целую историю о несчастной любви мадемуазель Ле-Камю к какому-то бедняку, вероятно, немцу, потому что наша знать не особенно разборчива относительно всякого французского сброда. Я убежден, что в основе всех этих толков зависть и недоброжелательство к генералу Морио, который нажил себе много врагов своим грубым обращением с людьми. Говорят, он очень ревнив, а креолки, как известно, отличаются легкомыслием и страстностью…

Герман ничего не ответил и поспешил переменить тему разговора, но едва успокоил он себя мыслью, что действительная история его отношений к Адели останется тайной для всех, как барон Рефельд коснулся другого, не менее щекотливого вопроса.

— Кстати, — сказал он, — чуть было не забыл сообщить вам, что вчера я получил письмо, в котором меня извещают, что по распоряжению министра Штейна арестован Кельн, член прусского военного совета, и будет предан суду за свою последнюю книгу «Интимные письма». Мало того, что этот господин позволил себе осуждать распоряжения прусского правительства и возбуждать против него неудовольствие, что более чем неуместно в теперешнее бедственное время, но еще вздумал в своем сочинении распространяться о доходах государства. Понятно, что сообщение каких-либо сведений о наших делах, которыми могут воспользоваться французы, составляет своего рода донос и должно подлежать строгой ответственности…

Герман невольно покраснел, вспомнив о своем докладе генерал-директору полиции, и, чтобы скрыть свое смущение, прекратил неприятный для него разговор заявлением, что должен немедленно отправиться к историку Миллеру.

— Вот вы увидите первостепенного труса! — воскликнул барон Рефельд. — Представьте себе, что этот выдающийся, богато одаренный человек, с его обширным умом, отличается полным отсутствием гражданской доблести. Хотя роковая судьба и его собственное честолюбие вывели Миллера на политическое поприще, но он настолько малодушен, что не может сохранить равновесия в бурном море революционного времени. О нем можно смело сказать: придерживайтесь его слов, но не берите примера с его действий! Быть может, вы слышали, что случилось с ним в Берлине?

— Мне передавали содержание разговора Миллера с Наполеоном после торжественного въезда французского императора в Берлин; но в те времена все это мало интересовало меня и, сознаюсь, что в моей памяти не сохранилось никаких подробностей.