Карнавал Владимира Путина

В результате произошел огромный перекос: за всеми этими ухищрениями от Древнего Египта до брюссельских дамочек недавние фашисты, конкретные, реальные палачи Бабьего Яра оказались задвинуты в тень, а на первый план автор выдвинул именно «Союз русского народа» да горлопанов, орущих «Бей жидов!». Но как ни омерзительны, как ни ужасающи были еврейский погром в помянутом автором Белостоке и в других городах России, как и многих стран Западной Европы, но они несопоставимы с государственной политикой еврейского геноцида, которую проводила фашистская Германия.

Вадим Кожинов писал: «Действительная история погромов в Российской империи берет начало в 1881 году. Тогда погромы затронули более 150 городов, местечек, селений… Но ради борьбы против погромов правительство не медля создает специальную законодательную норму». А известный еврейский историк Ю.И. Гессен писал, что на основании этой нормы «солдаты, усмирявшие погромщиков, стреляли и убили несколько крестьян». Согласно опубликованным позднее документам, это «несколько» оказалось 19 крестьян (В. Кожинов. «Россия. Век ХХ. Т. 1. С. 92–93). Вот и сопоставьте: государственная политика, направленная на «окончательном решении еврейского вопроса» и закон, дающий право стрелять в погромщиков. И возможно ли вообразить, что в «хрустальную ночь» всегерманского еврейского погрома полиция стреляла бы в погромщиков и 19 из них убила, или 9, или 3, или просто в воздух для острастки…

В заключительных, как правило, итоговых строках стихотворения автор говорит уже только о себе, о «заскорузлой» ненависти антисемитов к нему лично. Каких антисемитов? Да не германских же, не фашистов, учинивших кошмар Бабьего Яра, а, конечно, опять о российских, о доморощенных. И это довершает недопустимый перекос, что и явилось причиной неприятия многими поспешного, необдуманного стихотворения.

Но была и другая, не менее важная причина. Евтушенко писал: «Шовинисты после опубликования «Бабьего Яра» обвинили меня в том, что в стихотворении не было ни слова о русских и украинцах, расстрелянных вместе с евреями». Но ведь действительно ни слова о русских, и сказать об этом для него значит быть шовинистом? Хороша поэзия!.. А когда Дмитрий Шостакович написал 13-ю симфонию, в которой было использовано это стихотворение, то и тут нашлись шовинисты: Евгений Мравинский, выбранный композитором, отказался дирижировать, а Борис Гмыря – петь. Евтушенко уверял, что «им пригрозили антисемиты». Где доказательства? А я думаю, они отказались просто потому, что первый – русский, а второй – украинец. Этого вполне достаточно.

Исполнение симфонии оказалось под угрозой. Кирилла Кондрашина, взявшегося дирижировать, писал Евтушенко, «вызвали куда-то «на вверх» и сказали, что не разрешат исполнение, если в тексте не будет сказано о русских и украинских жертвах». И поэт негодовал: «Это было грубым вмешательством!». Вы подумайте: требование правды – грубость!.. «Что оставалось делать? Я сходу написал четыре строки». Нате, мол, жрите, проклятые антисемиты:

Я здесь стою, как будто у криницы,
Дающей веру в наше братство мне.
Здесь русские лежат и украинцы,
С евреями лежат в одной земле.

Все это о жестоком насилии над ним, о своих нечеловеческих страданиях Евтушенко поведал нам уже в нынешние дни. Но ведь скрижали истории сохранили и то, что с такой же искренностью молодой поэт говорил и в 1962 году на известной встрече руководителей государства с творческой интеллигенцией. Вот послушайте. Все это из стенограммы той встречи, опубликованной в журнале «Известия ЦК КПСС» № 11 за 1990 год.

«Я человек самоуверенный, меня трудно в чем-либо переубедить (Кто бы сомневался! – В.Б.). Пока я сам внутренне не убежден, я никогда не переделаю текст, кто бы меня ни уговаривал. Но после большой речи Никиты Сергеевича, где, в частности, был разговор о моем стихотворении «Бабий Яр», я перечитал это стихотворение и заново продумал все высказывания Никиты Сергеевича, я увидел, что некоторые строфы субъективно правильны, но…» Но объективно там было вранье по умолчанию. Нет! «некоторые строфы требуют какого-то разъяснения, какого-то дополнения в других строфах». И он засел за разъяснения и дополнения: «Я просто счел своим моральным долгом не спать всю ночь и работать над этим стихотворением». И вот за всю ночь он сочинил четыре уже известные нам строки про криницу. «Это было сделано не потому, что мне сказали, дали указание, никто меня не заставлял прикасаться к этому стихотворению. Это было моим глубоким убеждением». Глубина эта всем хорошо известна.

Но тут возникает много вопросов. За что грозили Мравинскому и Гмыре антисемиты, если автор сам заблаговременно переделал текст? Зачем Кондрашина вызывали «на верх», когда после бессонной ночи поэта все было тип-топ? Наконец, понимает ли автор, что еще в тридцать лет его постигла беда, называемая в народе «собачья старость», которая сопровождается потерей памяти?

2016 г.