Карнавальная месса (СИ)

Мы сочли необходимым замять неудобный поворот темы, и я напросился поглядеть ту «природу», где находилась основная часть здешних дам.

В женской части двора была арка. Мы нырнули сквозь нижний ярус колонн прямо туда… и увидели Сад.

Он казался без берегов и границ: низкорослые яблони в крупных желтых плодах, груши и айва, нектарины и абрикосы, ягодные кусты в междурядьях и отдаленные виноградники. Девушки сидели на ветвях, примостив рядом свои корзины, и собирали урожай: смешливые глаза следили за нами сквозь прорези наголовников, из-под длинных юбок выглядывали босые ножки. А совсем близко на одном-единственном высоком и кряжистом стволе от меня росло все ботаническое мироздание: каждая ветвь давала свой особый плод.

— Ноев ковчег, — вспомнил я.

— Дерево дружбы, — ответил Дэн. — Когда-то была такая хорошая традиция: гость приводит ветку лучшего растения в своем краю и делает подвой.

— Тут бывают гости из других стран?

— Не без этого, — ответил он. — А ты вроде все время хочешь спросить у меня об одном из них, да смущаешься с чего-то.

— О Сали.

— Да.

Мы уселись на скамью так, чтобы видеть Сад.

— Там, где он сейчас, — сказал он буднично, — стоят экраны от излучения мысленной энергии. Но он… он использует некий иной способ контакта. Лакуны во временной ткани… ты пока не поймешь. Я даже не знаю, передать ли тебе его слова, как обещал в той моей записке. Говорит, что он в Донжоне, и в то же время просит, чтобы ты с ним не связывался ни в одном из общеупотребительных смыслов. И не предпринимал никаких опрометчивых шагов для его вызволения. Что он имеет в виду: вообще ничего не делать или не делать глупостей? И что он считает опрометчивым: тебе штурмовать крепость в одиночку? Или собрать ополчение из мюридов, послушников и чел и двинуть на щит? Скажи мне.

— Донжон я знаю. Тюрьма больше политическая, чем уголовная, — сказал я хмуро. — А поскольку за политику у нас, по легенде, никого не сажают, так и концы в воду. И при чем, кстати, политика: они что, верят, что он король… как его? Грааль?

— Главное — россказни о том ходят беспрерывные. Факт не так опасен, как шумиха вокруг него. И шумиха, основанная на его вполне отчетливой иномирности.

— Так зачем он, как ты думаешь, сообщил нам свое местонахождение, если запрещает по сути любое приложение силы?

— Я думаю, чтобы ты поступил по своему усмотрению и согласно твоим особым возможностям.

— Можно сказать, имеются они у меня эти возможности. По сравнению с вашими народами хиляк и неуч.

В результате таких разговоров однажды утром обнаружил я себя на особо жестком матрасе, брошенном на каменный пол. Молодой монашек в белых шароварах с широкой мотней и длинным поясом, с прядью волос, что вырастала из самой середины его бильярдно лысого черепа, любовно тряс меня за шкирку. Все прочие ложа были пусты, свет хлестал через узкие бойницы, и раскачивалась за ними вечнозеленая миртовая ветвь.

— Это не Шамсинг, — подумал я вслух спросонья.

— Здесь, милок, обитель братьев святого Омара, — пояснил он, — а из Шамса тебя привезли не далее как вчера под большим секретным кайфом и на устройстве удивительного вида и нрава. Вон оно стоит, на площади. Так что вставай умываться, молиться по-быстрому — и займемся с тобой натощак богоугодными поединками на палках. Потом пойдут языки. Говорят, ты в иврите ни в зуб ногой — вот счастливец! Мы-то все уж давно через него продрались. Ну, а там и самое существенное…

Не уверен, что я напросился куда надо. Одно утешало: ничего исступленного, и иступляющего, и отупляющего — в свое время я это с лихвой имел в пансионе и казарме — это обучение не содержало.

Начинались здешние утра довольно необычно. Нас рядком ставили к стенке и пускали оглушительную музыку с лязгающим металлическим ритмом, следя, чтобы ни у кого не дрогнула и ресница. Это было мне еще по силам; но когда с ритмом сплеталась гибкая и легкая мелодия, подавляя его и обвиваясь, как лоза вокруг ствола, и становилось почти нестерпимо. Так и вело в какой-то чертовский пляс, как шотландского акцизного в аду. Но тут-то и приходило избавление: по знаку старшего мы срывались с места и мчались по залу, коридорам и лесенкам, точно бешеные и неукротимые жеребцы, неся музыку в своей крови. Будучи на взлете, затевали поединки на бамбуковых шестах, ввязывались в кулачное единоборство, карабкались вверх по отвесной стене, и музыка прижимала нас к ней, как незримый ветер. Иногда мы сидели подолгу на корточках, с каждым трудным глотком воздуха все больше наполняя себя тяжкой силой. Игры постоянно менялись: тут не стремились вложить в тебя до упора какое-нибудь одно умение.

Так продолжалось, пока мы удерживали в себе заданный извне ритм. Казалось бы, после такой встряски высокие материи уж никак не полезут в голову, но получалось как раз наоборот: пресыщенная действием плоть отсоединялась от мозга, трепыхание мыслей угасало, и в чистую, насквозь промытую черепушку знание впечатывалось, как тяжкое клеймо в мягкий воск.