Карнавальная месса (СИ)

— Сдублировать эталон, — объяснял мне совсем молодой хирья, — даже девушка сможет. Их нам привозят по воздуху или сухим путем. Что-то разрешено множить сколько угодно, по мере надобности — посуду, обыденную упряжь и сбрую, отрезы и всякие мелочи для рукоделия, сырой металл, еду, музыку и чтение на кубиках. Что-то — раз десять-двадцать: одежду, обстановку, дом без наличников и фестонов, палатку, обувь. Тут и сам не захочешь иного: любую вещь приходится доводить до ума самому. Сапоги вот — у меня нога широкая, у него узкая, и каждый любит свою мозоль больше чужой. А многое вообще нельзя копировать: хочешь книгу какую-нибудь рукописную и разрисованную картинками, буквицами и орнаментом, гобелен ручной работы или украшение, над которым кто-то год в поте лица трудился — будь добр, сам такое же на обмен сделай. Или с другом уговорись.

Лошади, поев, приближались к нам и ложились поблизости, подогнув стройные ноги и прислушиваясь. Я не великий знаток пород, только могу подтвердить, что ни на одной картинке старых атласов не видел таких статных. Ростом и внешностью они были похожи на ахалтекинцев и масти, как эта древняя порода, самой разнообразной. Дельность сложения, благодаря которой они были слегка похожи на упряжных, а не верховых, свидетельствовала скорее о роде занятий. Впрочем, наряжены кони были по-домашнему: легкий то ли науз, то ли глубокий чепец без накладок и украшений — не чтобы вести, а чтоб держаться. А на кое-ком вообще ничего не было.

Время от времени женщины подходили, обнимали их за шею, трепали гривы, приговаривая что-то на ухо, улыбаясь, и выслушивали ответное ржание.

— Колдуют, — шутя сказал дед Кинчо, — на ребенка загадывают.

Из мужчин один он поднялся позже со своего места во главе стола, где для него была брошена жесткая кожаная подушка, и уселся напротив пожилого игреневого жеребца — каштанового, с очень светлыми, почти совсем белыми гривой и хвостом.

— А они хорошо понимают друг друга, — кивнул я Нешу, с которым успел подружиться больше, чем с остальными. — Вот бы и мне научиться.

— Ты сам говоришь так, что тебя понимает любое живое существо, Джошуа, — ответил он. — И змея, и конь, и муж, и жена, и дитя.

— Я ж ему, недоучке, всю жизнь это твержу — не верит, — пробурчала Дюрька сквозь дремоту. Она, по-моему, сегодня пробуждалась только для того, чтобы в очередной раз налопаться в почетном кругу мужчин, от сытого желудка вякнуть какое-нибудь глубокомысленное ехидство и снова завалиться дрыхать у моего бока.

После обеда я попытался изобрести себе какую-нибудь работу, но меня ото всего отвадили: ты ничего из наших дел не умеешь и вообще гость. Ходи и приглядывайся.

Закончил я вечер (еще разик поев) в чьем-то передвижном ковчеге, чистом на удивление, с полумягкими матрасами во весь пол, картинками и полками на стенах. И заснул без сновидений, будто провалился.

Наутро еще со слипшимися глазами и дурной головой потянулся к своему костюмчику — и не обнаружил.

— Стянули, шеф. Как пить дать! — прокомментировала Дюрька. — В буквальном смысле. Я видела, как из окошка палка с загогулиной протягивалась, да решила, что это мне примерещилось. Зачем им это, скажи на милость?

— Зачем-зачем, — отозвался снаружи юный голосок. — Чинить и штопать, гладить и стирать. Женщина хирья неодетого и беспомощного мужчину видеть не должна.

— Спасибо за заботу. Может, я спрячусь под одеяло, а ты мне обратно кинешь?

— Оставил бы мне на память, — в окно просунулась смеющаяся зубастая рожица. Черные косы были разделены пробором, на лоб свисала цепочка с крупным топазом, а в крыло носа была вдета серебряная раковинка. Платка нет — значит, незамужняя, соображал я. — Больно грязно, с одного раза не отстирывается, и мода не та. Я тебе новое дам.

— Ну давай, а то мне уезжать надо.

На голову мне обрушился увесистый плоский пакет, где оказались (смотри перечень):

куртка из плотного темно-вишневого велюра с капюшоном и массой ремешков, строчек и карманов,

того же цвета узкие замшевые штаны,

бледно-желтая шелковая рубаха с обильными кружевами-блондами цвета мамонтовой кости,

черный пояс из чего-то крокодилового в мелкий выпуклый узор,

длинные светлые и тонкие носки до колена, кодовое название «гетры».

Обувь… обувку из похвальной предосторожности в сверток не упаковали. Только не знаю, чего пожалела девица — моей головы или своей: ибо к этому моменту я созрел для энергичного устного протеста, самую малость не переходящего в рукоприкладство. Обувка ждала меня у входа и выглядела соответственно прочему: низкие сапожки из вороной гибкой кожи с тем же рептильным рисунком, что на поясе, на каблуке и с узорными латунными нашлепками. Тонкость их работы заставляла заподозрить золото, и зря: золота я бы точно не вынес.

Делать нечего: я второпях облачился, чувствуя себя каким-то недорезанным дворянчиком, бросил куртку поверх руки и выскочил из домика в полной уверенности, что босиком мне тут уже не гулять.