Карнавальная месса

— Да, но только на словах. А в душе — наоборот. И какой же Homo, что от века мнит себя царем природы, позволит, чтобы его вконец обскакали непарнокопытные!

— Погодите, — с азартом добавил я. — Я был у хирья, они со своими лошадьми общаются без таких задних мыслей. Одна девушка похвасталась тем, что…

Тут я сбился — некая бессловесная мысль промелькнула под волосами и исчезла, не оформившись.

— Одна девушка сказала, что она из цианов, и предупредила меня, как в том стихе: «полюбив, мы умираем». Или скорее наоборот.

— Возможно, это значит — ее предки были особо близки с лошадьми. «Циан» у озерных хирья означает то же, что у испанцев «махо» и «маха»: удальца и роковую женщину. Скорее хвала, чем хула… В том-то и беда, что ваши ученые детки куда более прочих перепуганы. Отходят от дружеских контактов, ибо как огня боятся любовных. Держу пари, они вам сами в этом признались, хотя сквозь зубы.

Я допил свой кофе, вылил гущу на блюдечко и в задумчивости возил по нему вилкой.

— Спасибо, господин…

— Шегельд. Простите, что не представился вначале: в той среде, где я чаще всего вращаюсь, легко забываешь не только как тебя зовут, в смысле звукового иероглифа, а иногда само то, что ты есть.

— Пусть будет Шегельд. Я запомню — старинный астроном и звездочет.

Мы замолчали. Мне кажется, он чего-то от меня ждал: снова набил трубку зельем из кожаного кисета, зажег от свечи, затянулся медовым дымом. Чубук был янтарный, головка из капа, с волнистым рисунком.

— Они боятся не только превосходства лошадей, истинного или примысленного, а того, что оно будет прирастать их детьми… — начал я. Шегельд молчал.

— Но ведь такие союзы если и есть, то редки, а в массе — дела давно минувших дней…

Он положил трубку на стол, и ее клубы стали окутывать нас обоих.

— Возможно, проблема коноложества и андроложества вновь и вновь будоражит их праведные мозги, но… если, как вы говорите, лошади не боятся, новые дети все-таки приходят в этот мир? — пытался я пробить толщу между нами, все увеличивающуюся. — А… а что будет, если перевертыш попадет на перевертыша?

Но тут уже не стало ничего, кроме облака — сизого облака… сизым облаком — орлом по поднебесью…

И меня сызнова вбросило в финал охридского лета.

Как ни странно, после этого то ли сна наяву, то ли воплощенного символа моих раздумий я немного поуспокоился. Все мои это почувствовали как некую новую силу и неуклонное мое решение. Я в ваши игры не игрок, братцы школяры, по делам вашим не ходок, было написано на моей физиономии; с кем хочу, с тем и вожжаюсь и намеков ваших не понимаю в упор. В моей кухне безраздельно царила Иола — в рубахе навыпуск до колен, в парусиновых сандалиях со шнуровкой. Приготовление пищи она окончательно взяла в свои руки: заказывала шкафу самые изначальные компоненты и потом тоже не изощрялась. Кофе-то другое дело, она же им нас и развратила. Мы, как профессиональные дегустаторы, наловчились различать сорок его сортов и семьдесят способов варки. Но что до остального — преобладали слабо жаренное псевдомясо, лепешки, салаты и фруктовые десерты. Ножу в ее руках выпадало больше работы, чем кастрюлям и сковородкам.

В общении она была немногословна: привыкла обращаться к воспитанникам мысленно, да и то не по-людски: образами и запахами. Рядом со мною казалась мужичкой — кость хоть и не широка, но крепче, плечи немногим более узки, зато руки ухватистей, ростом пониже, да подошвы толстенные. Краски ярче, голос распевнее, а как идет — и кричать не нужно «сторонись» и «пади», как ямщику на тройке гнедых.

Без нее я все чаще простаивал вечерами перед главным зеркалом гардеробной: раньше-то я больше в глаза девушек смотрелся. Кожа у меня от природы белая, но приятная смуглота как прилипла от долгих ездок по открытому воздуху, так и не отлипала даже в лимбе. Черты лица тонкие, правильные (еще бы!), овал лица сугубо удлиненный, наподобие гулябской дыни, почему я и бородку не отращивал. Эту особенность у нас считают признаком аристократизма и дразнят лошадиной мордой, ибо изначальный, народный тип народа Бет круглолиц. Русым волосом я тоже не в предков. И глаза какого-то неясного оттенка: то ли голубые вроде серых, то ли серые типа голубеньких. Кстати, с чего это я вообще впал в нарциссизм? Неужели…

И снова день, и снова Иола, уже со своими ненаглядными детками, хочет подружить их с моими, что удается блестяще, несмотря на разницу возрастов и даже благодаря ей. Не удивительно — эти двуногие с пеленок приучены ладить друг с другом, и маленькие, и большие, и близкие, и дальние… Снова беседы. Ощущение устойчивости, надежности, ясной осени, которое исходит от Иолы, милого моего товарища, доброго друга…

Стой. Погоди.

Бывает красота, что тать в нощи. Ты не хоронишься, ты не боишься плена, да не хотят и полонить тебя. Все просто и открыто — без уверток, без хитростей и тайного кокетства — и этим убивает наповал.

И ведь первой именно Иола сказала:

— Мне так хорошо и легко вместе с тобой принимать гостей, дискутировать, путешествовать, вообще быть, что это становится опасным.