Карнавальная месса

— Почему? — дурацки спросил я. — Твой молочный брат перестал тебя ревновать и вообще смирился — если даже и брал себе нечто в голову.

(Да, вот еще по какой причине я не был достаточно бдителен: из-за Джози, великого вождя краснокожих. Считал, что он для себя ее наметил.)

— Ревновать ему незачем — таких, как я, женихи обычно не замечают, мы ничто. Я ведь перевертыш — или ты не понял?

На месяц раньше и верно, не понял бы.

— Про этих перевертышей я слышал краем уха, — медленно соображал я ради наглядности. — Но не от Шейна. Шейн зато намекал, что ты царского рода, от рождения клеймена по-конски, и еще то ли от Странницы, то ли Странницей запеленута. Значит, ты и от коня из рода Эйр-Кьяя? Так что, ты не котируешься потому, что чужачка среди людей, или потому, что бесплодна?

— Каждого по отдельности бы хватило. Первого, правда, только в городе, — сказала она с трудом.

— Ну да. Онеиды и хирья, особенно которые цианы, тем прямо гордятся. Я и тебе то же советую.

— Остается второе, и уж через это не переступишь. Кому нужна пустышка! Женятся для детей. Правда, такое для конных народов несчастье, а для наших больших детей — дело почти греховное.

— Вот как. Так что же вас обоих здесь держит? Получили образование, попрактиковались в работе — уезжайте в родное племя и окручивайтесь.

— Джош, ты про кого?

И я сообразил, что это у самого меня, а не какого-то там примышленного мною молодца, жениховство было прямо на роже написано. И что ради этого Джози с Шейном под конец смирились, осознав, как неотвратима наша взаимная склонность. Да куда там! Даже дом был замышлен в расчете именно на мою свадьбу — в то время, когда невесту предстояло еще отыскать. Как говорили в таком разе древние ахейцы, «выше стропила, плотники, иначе троянский конь не пройдет». Но самое главное — я понял, что мне досмерти, глубинно прямо-таки надоело быть охотником и захотелось стать дичью.

Тут я и осатанел, потому что до конца себя раскусил.

— Так что же — все временно запамятовали, что ты перевертыш, латентный оборотень, пренебрегли из желания мне удружить? И на традиции начхали во имя того же самого? Как же, я уникум, квот лицет Йови, нон лицет Бови. Быку, значит, не к лицу, а Юпитеру… жеребцу — даже пожалста, милости просим! Дожидались, пока мы не сообразим — как там? — синхронно повибрировать!

Она запунцовела.

— Джошуа, что ты говоришь такое — ведь ты не трансфертин!

Она выбежала, задыхаясь от слез, а я понял, что я поганец из поганцев.

С той поры мы ходили отдельно. Иола, после напрасной попытки меня остеречь и моего отпора не к месту, все чаще уезжала верхом в дальнюю, запредельную степь. Была и такая. Я пытался дойти, найти ее там — бесполезно! Табуны знали свои места для пастьбы, более никто. Издали я видел кое-кого из них, пытался окликнуть, спросить, но не хватало силы у моего голоса.

Дело шло уж не к осени — к зиме: в степи северный ветер шевелил седые травы, густо присоленные мелким снегом. Я бывал тут один все чаще: ибо не было тревоги, беспокойства, воспаления крови на этих просторах и было совсем неважно, ищу я здесь кого-то или сам потерялся. В биении сердца, в гудении воздуха всё забывалось, всё было едино, все вещи вокруг казались мнимым, иллюзорным покровом, пленкой, готовой порваться.

В Охриде тоже появился первый снег, мокрый, восхитительно тяжелый, обильный: каждую ночь город тихо лепил из него свою сказочную копию, свою эфемерную крепость, своего жертвенного двойника, чтобы днем отдать его озорному теплому сирокко, расточителю приданого великой ведьмы Бореа.

Однажды я, сам того не заметив, набрел на уголок настоящей зимы, сухой и холодной. День был серо-серебряный, благородно платиновый, деревья и кусты смотрелись старинным офортом. Я наколдовал — или наколядовал? — себе полушубок с капюшоном и теплые бахилы, уселся на порожке крытого павильона и стал ждать, что еще родится из этой погоды.

Под стенами беседки в саду нанесло пухлые подушки снега, а внутри хорошо было жечь костер на железном противне и пускать дым под самые потолочные балки. Мы, ребятня, сначала жгли так просто, а потом, спохватившись, вывели в окошко коленчатую трубу, которая расширялась над самым огнем: для тяги и чтобы дома не поджечь. Мама подстерегла нас, но не заругалась, что бы непременно сделала нянюшка. Мы все вместе обложили очаг еще и кирпичом, установили решетку, чтобы полено ненароком не выпало — получился камин, утеха юных пироманов и пироманок…

Из моего снежного и неприкаянного настроения родилась целая страничка жизни. Я улыбнулся, как бы спросонья, и отворил дверь в беседку. Здоровущий светло-рыжий пес с темным чепраком протолкнулся внутрь, едва не сбив меня с ног жарко дышащим телом, и плюхнулся посередине пола, отдуваясь и смеясь глазами и мордой. От ярко-розового языка шел пар.

— Вот, все думают, что Вальтер дурак, а он вовсе умный, — сообщил он мне. — И сообразительный. Руа говорит — найди, я и нашел. Нюх у меня — нет второго такого!

— Как это ты, Валька, разговаривать научился?

— Да я всегда умел, это ты раньше меня не понимал.

— Руа. Как она?