Карнавальная месса

Агния была единственной здесь тунеядкой. Бродила по двору и саду, довольно маленькому, ходила с визитом на кухню, исправно грела мне место на циновке. О мальчике я запретил себе думать. Путь к нему вел, как я убеждал себя, через учение, как раньше — через страну Леса. И глупо было мне оспаривать решение той силы, которая упорно гнала меня через все извивы моей судьбы.

Только вот снился мне и снился один сон…

Я иду по дачному поселку — унылые домики за дощатыми заборами — и выбираю дом для того, чтобы спросить, не в нем ли живет мой брат: он совершил побег и тайно скрывается. Только мне нельзя говорить, что он мальчик, не поймут или вовсе предам его. Я выдумываю, что это девушка, и все ее приметы должен перевернуть на обратную сторону. Она смуглая? Нет, белолицая. Волосы… Волосы золотисто-рыжие, коротко стриженные, но могли и подрасти. Глаза, конечно, синие, самые лучшие, и нос горделивой горбинкой. Дальше я сочиняю без запинки: высокая, даже, наверное, повыше меня, когда на каблуках, и спортивная. Знаете, тип Жанны д`Арк, вообще амазонки. Усиленно сочиняю предмет моих поисков, уже никак не отталкиваясь от Сали. Имя? Скажем, Аруана, в честь гордой белой верблюдицы с высокой шеей, неукротимым шагом и выменем, полным сладкого молока.

Вот я подхожу к лучшему дому, удерживая в себе слово и образ, и спрашиваю у хозяйки: здесь ли остановилась Аруана? Да, отвечает она, к моему изумлению. Но она уже уехала.

Тут сон кончается.

Но на следующую ночь я снова брожу по другой деревеньке, в снегу до самых крыш, и ищу самый пряничный домик.

— Позовите Аруану, — прошу я.

— Она устала смертельно, дайте ей отдохнуть…

И вновь обрывается нить моей драмы…

И так из ночи в ночь, будто у меня две жизни, светлая и темная, солнечная и лунная, которые движутся, переплетаясь, как две пряди в двузубой азиатской косе, и хотя они сменяют друг друга и даже меняются внутри себя, обе одинаково непрерывны. Я боюсь, что и днем вижу тот сон.

Наконец, в домике с высоким крыльцом и черепичной крышей, изогнутой на концах, меня пускают в прихожую. Да, она здесь со своими верными женщинами, сейчас к вам выйдут, чтобы проводить к ней. В комнате горят китайские фонарики со свечой внутри, оранжевые, алые, изумрудные, как леденец. Изо стен растут сады голубого стекла, кораллы, друзы, каскады…. Стоят расписные ширмы с драконами. Круглолицая, чернокосая девочка в синей шелковой курточке и штанах, расшитых перистыми облаками и фениксами, выходит ко мне, темно-каштановая прядка упала на лицо, она смеется и говорит: «Я — дочь твоей матери».

На этих словах я просыпаюсь в своей зеленоватой на просвет, сумеречной комнате, Пульхерия урчит у меня под боком, и с нежным звоном раскачивается за стеной мобиль, рассекая время своим острым ясеневым маятником. И я понимаю наконец, что так будет всегда, что никогда я ее не найду, не коснусь ее во всех этих реальностях, только предчувствие, только обещание, тончайшая их пленка отделяет меня от нее, будто зеркальная поверхность воды, под которой клубится жизнь.

Я, вздыхая, поворачиваюсь на другой бок, нащупываю туфли, встаю…

И вот тут-то прямо в душу мне влазит бодрый лязг нашего утреннего монастырского ботала, и меня трясут уже в четыре руки, потому что я снова заспался, опоздаю к торжественному закрытию индивидуальных краткосрочных медитативных курсов. Старший наставник говорит, взявши меня за локоть:

— За эти полгода (как, неужели полгода, ужасаюсь я) мы дали вам, по-видимому, больше, чем кому-либо из наших прежних учеников, а как много взяли вы — приходится только гадать. Однако мы вынуждены оставаться в рамках взятой на себя задачи обучить вас боевым искусствам «малого круга» и кое-чему из того, что создает для этого обучения необходимый интеллектуально-политический фон. Продвижение далее означает, что вы непременно подчинитесь нашему общему пути, хотите вы или нет; вы же должны взять наше умение только как часть пути своего.

— Я не узнал от вас главного — что мне делать с моей конкретной проблемой, — пожал я плечами.

Он учтиво ответил:

— Этому мы здесь не учим. Можно подвести лошадь к самому источнику, но напьется она лишь если по-настоящему захочет пить.

С тем мы распрощались. Я сел за руль, подозвал Агнию — накануне я слезно пообещал официальному представителю Шамсинга, что буду кормить ее по расписанию и ублажать безо всякого регламента — и укатил восвояси.

По пути вышел небольшой инцидент. Мне примерещилось, будто у Дюрры мотор неровно дышит. Я остановился, вышел, откинул передний капот и тотчас же, не успев понять, что же именно я вижу, розоватое такое и рыбье-слизистое, захлопнул. Изнутри послышалось негодующее урчание.

— Да, старуха, — проговорил я, — Похоже, копаться в твоих кишках ты никому больше не позволишь, разве что под наркозом.