Карнивора (СИ)

После недельного заточения в темнице Муфас понимал, что его не ждет ничего хорошего — да и знающие люди нашептали, что вали им очень недоволен. Хотя сам Муфас повода для недовольства не видел: если бы не он, мерзкая саидх так и ходила бы по дворцу как у себя дома. Конечно, проклятая аргенка околдовала Мику, и девушка была ни в чем не виновата, так Муфас и не винил ее, просто отослал от беды подальше и от колдуньи, и от вали, на пару с Хиссой. Лекарю он тоже не доверял.

Но колдунья и самого вали успела заворожить. Муфаса привели в маккеме, комнату, где вали вершил суд. Мергир восседал на устланном коврами помосте, среди горы шелковых подушек, и его черная одежда была сгустком тьмы среди этого пестрого великолепия.

Но он был не единственным темным пятном в светлом маккеме. Потому что за его спиной, облаченная в черный балахон, похожий на длинные жреческие одежды, стояла колдунья. Ее волосы безумной буйной копной обрамляли по-северному бледное холодное лицо, и ужасные пронзительные глаза горели голубым пламенем.

— Муфас, — тихо сказал вали, когда бывшего уже начальника мекатыр поставили перед ним в центре зала. — Свет ослепил твои глаза, ихтеке?

— Нет, аси хайина.

— Тогда почему, ихтеке, ты решил, что можешь в этом дворце судить и отдавать приказы, как в своем доме?

Муфас склонил голову.

— Я заботился о тебе, аси хайина.

Мергир ничего не ответил, и Муфас вовремя поднял взгляд, чтобы увидеть, как вали обернулся к колдунье. Не было слышно ни слова, но она вдруг сошла с помоста — совсем не так, как ходили изульские девушки, а быстрой и уверенной походкой. Муфас моргнул, и колдунья уже стояла перед ним. Он невольно отшатнулся, но она мягко шепнула:

— Не бойся. Это будет не больно.

И протянула к нему руку.

Она даже не коснулась его, но внезапно Муфасу стало очень тоскливо, будто вся жизнь потеряла свой смысл, и продолжать ее было совершенно незачем, не нужно, бесполезно. И это оказалось так страшно, так чудовищно одиноко, так безнадежно, что Муфас невольно подумал: «Только бы умереть!»

И умер.

IV. Принц

Дахор прекрасен весной. После зимних дождей уставшая сухая земля пропитывается водой, все вокруг зеленеет, цветет, и даже в самых нищих трущобах близ ворот Ат-Кахир на лицах молодых появляется надежда. Старые — о, они слишком много раз видели, как весна сгорает в летней жаре, забывается темными осенними ночами, смывается зимними ливнями. Они помнят, что весна — короткий вздох в бесконечном пути от рождения до смерти, бесконечном потому, что на каждую смерть придется новое рождение, и пришедшая жизнь ничем не будет отличаться от предыдущей. Но молодым все еще кажется, что они могут что-то изменить. И глупец будет пытаться сбить с них спесь, стереть необдуманную улыбку с лица, спустить с небес на землю. И мудрец, глядя в яркие юные глаза, промолчит.

Мудрец знает, что без весны не будет ни лета, ни осени, ни зимы. То, что не цвело, не росло, не знало радости дождя и жестокости зноя, не знало самой жизни. Все мы смертны, так что же теперь, и не жить?

Старый Сирук был мудр — хотя его соседи и считали иначе. С юности он работал учителем в Бишаке, соседнем с Ат-Кахиром квартале, жители которого могли себе позволить отправить детей учиться. А учителем — все это знают — становится только тот, кто ни на что больше не годен. Да и ума в этом деле не наберешься: весь день покрикивать на мелкое дурачье да пытаться вбить им в головы грамоту и счет! Нет, учителей в Дахоре, да и во всем Изуле не уважали. Хуже келих, начальной школы, был только ахас, двор сборщика податей, куда, как известно, ни один честный человек работать по своей воле не пойдет. Но ахасета, сборщика, и презирали, и боялись. Келихита, учителя, не боялся никто. Разве что самые младшие ученики.

И все же Сирук был мудр. Мало кто замечал это, однако те, кто умел слушать и слышать, могли уловить в его простых словах чистое звучание истины, не прикрытое, как у настоящих признанных мудрецов, кружевами прекрасных фраз. Дети учили Сирука не меньше, чем он учил их, поэтому он умел смотреть на все открыто и внимательно, быстро и цепко, выхватывая на коротком вдохе самую суть вещей.

Возможно, поэтому, когда весной войска вали двинулись в новый поход на Аргению, Сирук произнес задумчиво:

— Зачем идти на север? Зимой там идет снег, а лето так коротко, что деревья плодоносят всего один раз в году. Что там делать?

Над ним, разумеется, смеялись. Поход был успешным, в Дахор шли и шли обозы с награбленным, с захваченными рабами. Крепости с северной стороны границы снова заняли изульцы, и Мергир возвратился в свой город, осененный славой, почетом и особым расположением калифа. Даже о саидхстали говорить не так зло — ходили слухи, что без ее помощи в походе не обошлось.

Однако в конце лета с севера стали приходить странные вести. Аргенцы возвращали себе захваченные крепости одну за другой, и притом без боя. Снова пошли слухи, но совсем другие. Это все она, северянка. Она во всем виновата.