Карпухин

В конце переулка блеснули фары грузовика. Светлана опять подымает руку. Свет фар становится сильней, ослепляет ее. Она стоит с поднятой рукой, тоненькая, гневная.

Мария Кузьминична и Шура сидят за столом. Уже вечер. На столе лоскуты, шьется что-то маленькое. В углу — детская кроватка.

— Ты фланельку сохраняй. Теперь тебе всякий теплый лоскут годится. Животик у него заболит — теплое положишь. У детей первое дело животик и ушки.

«Ушки, — мысленно умиляется Шура. — Там все тронуть страшно».

В сенях шаги. Она прислушалась.

— Федя пришел. Сейчас будем ужинать.

И увидела, как мать отчего-то забеспокоилась, словно ей неприятно, что Федор сейчас увидит ее.

— Я сейчас, — предупреждает Шура.

В сенях она тихо говорит мужу:

— Федя, у нас мама. Там, по-моему, что-то случилось. Я чувствую, она скрывает от меня что-то. Мне даже кажется, что она насовсем к нам приехала, но уверяет, что только проведать.

— Ты не беспокойся, — говорит он, — И в дом, в дом войди. Тут в сенях продует тебя.

Когда они входят, лоскуты со стола уже убраны, Мария Кузьминична расставляет на столе чайную посуду.

— Здравствуйте, мама, — говорит Григорьев, одним глазом кося в кроватку. — А уж мы вас давно ждем.

— Вот приехала проведать. Переночую, если не прогоните, а утром обратно. Лида меня очень просила, чтоб непременно утром возвращалась. — Ей трудно говорить неправду, но еще труднее молчать сейчас, — Тесней у вас против прежнего. Вовсе даже тесно. Мы, когда Шурочку ждали, тоже снимали у хозяев пол-избы. Вот так у нас печь была, на ней Андрюша спал. Так мы спали. Тут Лидочкина плетеная корзинка стояла: она у нас до двух лет в корзинке спала. Ее в детстве не слышно было. Такая была тихая, ласковая…

И она задумывается горько, не замечая, что Шура и Федор смотрят на нее. Шура глазами указывает мужу на стул у входа, где, прикрытый шалью, незаметно лежит узелок Марии Кузьминичны. Мария Кузьминична спохватывается. Видит и взгляд этот, все видит. И тогда она говорит со всей прямотой:

— А на кого ж я Светлану брошу? Я-то знаю, у нее душа, как свечечка, в темноте теплится. Кто заглянет в нее с лаской, к тому огонек и потянется.

За окном — далекий, звонкий детский голос:

— Скажите, в каком доме Григорьевы живут?

Все в комнате замерли, прислушиваясь, еще не веря. Стук в дверь. Хозяйка идет открывать, и сейчас же в сенях слышен голос Светланы:

— Скажите, здесь Григорьевы живут?

С задрожавшим лицом Мария Кузьминична идет к дверям.

А там уже Светлана, в легком, совсем не для такого осеннего вечера платье, повзрослевшая, словно сделавшаяся выше.

— Я тебя еле нашла! — говорит она сердито. И со всей силой пережитого испуга, с тем правом, которое дает только любовь, она упрекает Марию Кузьминичну — Как ты оставила меня? Тебе хоть стыдно?! Я сколько буду жить, я тебе никогда этого не прощу.

А Мария Кузьминична гладит ее лицо, ее руки и плачет от счастья. Это счастье, когда в старости знаешь, что и жизнь твоя и сама ты нужна любимым людям.

1956 г.

ЖЕНА

Стояла короткая пора бабьего лета. Росными холодными утрами все позже, неохотней всходило солнце. В его косых лучах зябли красные и мокрые верхушки осин, горький желтый цвет осени тронул березы, с них сыпались листья сами собой, без ветра, и пахло в лесу грибами. Но днем солнце грело по-летнему, в прозрачном воздухе хлопьями носилась паутина и блестела на стерне.

— Какую погоду упускаем! — нервничал всю дорогу Вахтин, высовываясь из машины. — Какую погоду!

Мы должны были привезти в редакцию фотоочерк об агрономе Иванникове, человеке довольно известном, о котором уже много писали. Но Вахтин в тайне души надеялся сделать еще цветную обложку для журнала. Всю жизнь фотографируя людей, чем-либо прославившихся, Вахтин верил, что рано или поздно блеснет и его счастливая звезда. Сейчас, в пятьдесят лет, он верил в это еще сильней, и все его мечты слились в прекрасную, глянцевитую, цветную обложку журнала, которую ему до сих пор ни разу сделать не удалось.

Мы приехали утром, и до позднего вечера Вахтин таскал свою жертву за собой. Он фотографировал Иванникова то в трехметровой кукурузе, то с двумя белыми отборными кочанами капусты в руках, то присевшего на корточки между грядками. Иванникову все это было не просто: мешал протез; от него при ходьбе оставался в рыхлой почве глубокий вдавленный след. Но еще мучительнее чувствовал он себя, когда Вахтин, подозвав нескольких колхозниц и соответственно расставив их вокруг агронома, говорил: «Так… Теперь вы объясняете им свои методы работы» — и наводил объектив.

На следующее утро мы пришли к Иванникову домой. Здесь уже все были готовы и ждали. Двое мальчиков, лет девяти и шести, вежливые и встревоженные, поздоровались тихими голосами. Они стояли, ни на что не облокачиваясь, чтобы не помять выглаженных рубашек.

Вахтин профессионально оглядел их, оглядел Иванникова и стянул со своей худой шеи галстук:

— Наденьте…

— Я уж предлагала. Не любит он у нас галстуков: шею теснят, — заговорила жена, улыбкой смягчая этот его недостаток.