Карта моей памяти

В большевистских, фашистских и нацистских деспотиях, вернувшихся в дохристианское пространство, началась новая эпоха, когда понятие прогресса использовалось для создания антиличностного государства, абсолютно безликого, где безликость общества заменяется фигурой вождя или фюрера, Сталина или Гитлера. Огосударствленная жизнь страны, экспансия тоталитарной власти ведет к удушению творческих начал истории, как писал Ортега-и-Гассет, она воспринимает общество и цивилизацию как подножие государства. А будущее, лишь как научно-технический прогресс, где техника и наука являются основой устроения тоталитарных структур. Не случайно в великих антиутопиях Замятина, Хаксли, Оруэлла социальный и духовный регресс рифмовался с великими достижениями техники. Идею гуманитарного прогресса сменила идеология тоталитарного государства. Ленин почти сразу после захвата власти объявил о неразрывном единстве Советской власти и электрификации, то есть индустриализации страны. Г.П. Федотов удивительно точно показал смысл ленинской формулы, принятой потом Сталиным как основы Советского общества: «В этом определении замечательнее всего полное отсутствие социальных и этических моментов. <…> Не равенство, не уничтожение классов. <…> Но власть и техника»[74]. Казалось бы, жизнь стала тяжелой и страшной, но идеология обладает чудесной силой показывать массе не то, что есть, а то, что «скоро будет», что прогресс продолжается… И большинство принимало новую формулу псевдопрогресса, ибо обещала им эта формула путь к счастью, дорогу к немецкой сказочной «стране Шларафии», к сказочной русской стране, где «молочные реки и кисельные берега». Поэтому так легко эта идея овладела массами в разных обличьях, прежде всего коммунизма, который обещал жизнь по ту сторону необходимости, то есть в краю изобилия и свободы, полученных без каждодневного труда. Забывались слова Фауста, что свобода – это ежеминутное усилие, делаемое человеком. В каком-то смысле мысль Фауста – это парафраз формулы Гегеля: «Всемирная история не есть арена счастья. Периоды счастья являются в ней пустыми листами»[75]. Поэтому не случайны слова Питирима Сорокина: «Если же критерием прогресса становится счастье, то само существование прогресса становится проблематичным»[76]. Весь большевизм, как мировая идея (народное ощущение), рожден верой в прогресс, верой, что завтра будет лучше, чем вчера, пусть сегодня и плохо. В советское время родилась трагическая шутка, как переосмысление этой веры: «сегодня хуже, чем вчера, но лучше, чем завтра». Словно предчувствуя эту макабрическую шутку, замечательный поэт Константин Случевский написал в конце XIX в.

Вперед! И этот век проклятий,
Что на земле идет теперь, —
Счастливым веком добрых братий
Сочтет грядущий полузверь.

Действительно, «полузверь» явился, явился в облике большевика, нациста, фашиста. Вера в прогресс оказалась провокацией варварского безумия. Идея прогресса стала заменой идеи христианства. И человек расчеловечился. Вот страшное наблюдение русского писателя, лауреата Нобелевской премии Ивана Бунина: «Шел и думал, вернее, чувствовал: если бы теперь и удалось вырваться куда-нибудь, в Италию, во Францию. Везде было бы противно, – опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза, – как мало они видели, даже мои!»[77]