Человек, писал Хайдеггер, должен «научиться в Ничто опыту бытия». И только «ясная решимость на сущностный ужас – залог таинственной возможности опыта бытия»[66]
. На вглядывание в этот ужас и решился Кафка. Это, быть может, еще и не свобода, но, во всяком случае, путь к ней. Кафка оказался точкой пересечения рвавшихся к свободе духовных сил европейского общества. Он сумел оценить мир, меряя современность вечностью в ее идеальном религиозном начале. Поэтому столь значителен и важен его образ, его искусство. Всю вторую половину XX века человечество пыталось вернуться из мира ужаса в ситуацию трагедийно-свободного бытия. Удалось ли это, пока не очень понятно. Скорее всего нет.В этот приезд (май 1915) мы очень хотели попасть на могилу Кафки. Но еврейское кладбище в наш единственный свободный день оказалось закрытым: «Шабат, – сказал привратник и пояснил: – Суббота». Может, в этой, пронесенной через тысячелетия традиции есть знак вечности, насколько она доступна для человека. И все же фото могилы у меня есть. Этим фото и закончу текст.
8. Тот свет, или Простодушие
(Мой американский опыт: первый визит в Штаты)
Начну с пустяка, но оказавшегося символическим. На мое пятидесятилетие (30.03.1995) Александр Косицын, друг моего детства и при этом архитектор, подарил мне около десятка стодолларовых купюр США, с тем отличием от настоящих, помимо всяческих защит, что вместо портрета Франклина было мое фото, не из очень удачных. Но все же!.. Косицын был всегда мастер подобных шуток. Мы посмеялись, даже устроили какой-то шуточный аукцион, где я расплачивался этими купюрами.
США тогда мне нравились, я обожал Фолкнера, мне нравился Хемингуэй, как всё мое поколение, пережил безумную влюбленность в роман Сэлинджера, некоторое время вживаясь в стилистику речи Холдена Колфилда. А в юности были Эдгар По и великий Джек Лондон, немного раньше и долго потом Марк Твен, в школе класса до шестого читал роман за романом Майн Рида и Фенимора Купера, которого моя полудеревенская бабушка называла
И как потом из американских фермеров-ополченцев выросла грозная армия, и как после победы Вашингтон отказался короноваться, предложив попробовать новый тип гражданского устройства. Но, возможно, причина симпатии к Полю Ревиру была причина литературная – моя любовь к Лонгфелло, написавшему стих об этой скачке.
Собираясь в последних классах школы поступать в университет на биофизику, прочитал «Кибернетику» Норберта Винера и чуть позже его же «Я – математик». Несколько моих друзей в начале семидесятых эмигрировали в Штаты. Шутка от «хижины дяди Тома» до барака Обамы тогда привела бы меня в ступор и вызвала бы неприязнь к человеку, который бы так пошутил. Да и мама постоянно помнила и мне говорила, что я выбрался из послеродового заражения крови, когда вымер весь роддом, потому что молодые матери испугались англо-американского лекарства, изобретенного англичанином доктором Флемингом, испугались пенициллина, как нерусского лекарства. Почему-то тогда для людей простых все шедшее с второго фронта было американским. Мать была биолог-селекционер, в ее комнате, как я помню, висел литографированный портрет американского селекционера Лютера Бёрбанка вместо обязательного в те годы Мичурина, и она приняла это средство. В результате я выжил. А в девяностые выживала вся страна благодаря «ножкам Буша», как называли тогда куриные окорочка, присылаемые из Штатов, которые забоялись голодной страны с ядерными ракетами. Хотя много рухнуло в результате знаменитой «Горбуши», встречи Горбачёва и Буша. Сельский механизатор, несмотря на юридический факультет МГУ, не сумел переиграть мэтра ЦРУ. Но тогда США вовремя спохватились. Идея Верхней Вольты с ракетами их напугала. И посыпались на Россию разные блага. От фонда Сороса до Фулбрайта (это для элиты, а о ножках Буша я уже упомянул).
Конечно, как человек занимающийся русской культурой XIX века и веком Серебряным, я очень хорошо помнил отношение русских классиков к Североамериканским Соединенным