Карта призраков. Как самая страшная эпидемия холеры в викторианском Лондоне изменила науку, города и современный мир

Причиной большого количества детских смертей были кишечные инфекции. Если у матери не было молока, то младенцев кормили некипяченым коровьим, бутылочки не дезинфицировали. А после отлучения от груди вводили прикорм: хлеб с сыром и луком и даже пиво – пищу, с которой детские желудки просто не справлялись.

Страх, возможно, и не был фактором, влиявшим на распространение заболевания, но он уже давно превратился в определяющую эмоцию городской жизни. Города часто строили в попытке отразить внешние угрозы – окружали их стенами, ставили стражу, – но когда они начинали расти в размерах, в них появлялись собственные, внутренние опасности: болезни, преступность, пожары, а также угроза морального упадка. Смерть присутствовала повсюду, особенно среди рабочего класса. Одно исследование смертности, проведенное в 1842 году, показало, что среднестатистический «джентльмен» умирал в сорок пять лет, а вот средний ремесленник – не дожив до тридцати. Рабочему классу приходилось и того хуже: в Бетнал-Грин средняя ожидаемая продолжительность жизни работающих бедняков составляла шестнадцать лет. Эти цифры настолько поразительно низки прежде всего потому, что особенно опасной жизнь была для маленьких детей. В том самом исследовании 1842 года обнаружилось, что 62 процента записей о смерти относятся к детям младше пяти лет. Тем не менее, несмотря на такую пугающую смертность, население росло с потрясающей быстротой. И кладбища, и улицы были полны детей. Отчасти именно из-за этой противоречивой реальности дети играют такую важную роль в викторианских романах, особенно у Диккенса. Сама идея того, что невинные дети вынуждены жить среди городских болезней и нищеты, вызывала у викторианцев сильнейшую эмоциональную реакцию – и, что интересно, во французских романах того периода подобные идеи практически полностью отсутствуют. Когда Диккенс в «Холодном доме» представляет нам мальчика-бродяжку Джо, он иносказательно говорит об ужасной детской смертности того периода: «Джо живет, – точнее, Джо только что не умирает, – в одном гиблом месте – трущобе, известной среди ему подобных под названием “Одинокий Том”. Это темная, полуразрушенная улица, которой избегают порядочные люди, улица, где убогие дома, уже совсем обветшалые, попали в лапы каких-то предприимчивых проходимцев и теперь сдаются ими под ночлежки». Формулировки отлично отражают мрачные реалии городской бедноты: жить в таком мире – значит жить с тенью смерти, всегда нависающей над головой. Жить – значит «еще не умереть».

Смотря на все это полтора века спустя, нам трудно сказать, насколько же тяжким грузом лежали мысли о смерти на плечах каждого отдельного жителя викторианской Англии. С точки зрения практической реальности угроза внезапной катастрофы – гибели всех родных буквально за несколько дней – была куда более очевидной, чем современные угрозы терроризма. На пике эпидемий холеры в XIX веке за несколько недель могла умереть тысяча лондонцев – а население города тогда составляло четверть от современного Нью-Йорка. Представьте, какой ужас и паника поднялись бы, если бы какое-нибудь биологическое оружие убило четыре тысячи здоровых ньюйоркцев за двадцать дней. Жить в эпидемию холеры в 1854 году значило жить в мире, где городские трагедии подобных масштабов случались неделю за неделей, год за годом. В мире, в котором смерть целой семьи в течение сорока восьми часов не казалась таким уж необычным делом, а дети страдали в одиночестве, в освещенной лишь тусклыми мышьяковыми свечами темноте рядом с трупами родителей.

Начинались эпидемии тоже весьма зловещим образом. Газеты описывали безжалостное продвижение болезни по портам и торговым городам континентальной Европы. Когда холера впервые появилась в Нью-Йорке летом 1832 года, она напала на город с севера: сначала прибыла из Монреаля на кораблях, отплывших из Франции, затем около месяца пряталась на торговых дорогах на севере штата Нью-Йорк, а затем поплыла вниз по Гудзону. Каждые несколько дней газеты сообщали, что холера еще на шаг ближе; когда в начале июля она все же добралась до города, чуть ли не половина жителей сбежала в сельскую местность; пробки были словно на Лонг-Айлендском шоссе в выходные перед четвертым июля. В New York Evening Post писали: