Карта Талсы

Но все же я не допускал Эдриен в некоторые части своей жизни. Она раз за разом высказывала желание познакомиться с моими родителями, я ведь столько о них говорил. Но я не хотел ее к ним подпускать. А еще были некоторые районы Талсы. Например, магазин «Таргет», куда меня часто возили в детстве. Летом, после ужина, мы с родителями отправлялись туда. Просто чего-нибудь купить. Но для меня это было как вкус мороженого – ехать через город, вдыхать накондиционированный воздух этого яркого ящика. «Можно, я побегу?» – спрашивал я, как только мы входили в двери. И несся в раздел с электроникой, а родители добирались туда минут через пятнадцать.

Так что когда Эдриен нужно было что-нибудь там купить, я предпочитал подождать перед входом и шагал туда-сюда по шестидесятипятиметровой дорожке. Помню, один раз мы остановились на закате и несколько минут наблюдали, как садится солнце, превратившееся в красный диск, на который уже не больно взглянуть. Я то смотрел на него, то отводил глаза. Свет заливал фонарный столб, стоявший между мной и солнцем, превращая его в тонкую горелую палку. Мне показалось крайне смешным, что я воображал себя ровней Эдриен Букер. Она не знала этого жгучего пламени. Она рисовала строгие массивные фигуры, все ее жесты были черно-белыми. У меня заболели глаза: я любил Талсу за ее огромный размер, ее летний аромат, запах асфальта, химический привкус охлажденного воздуха, вырывавшегося из дверей «Таргета», когда они открывались. А от коровников пахло животной свежестью.

Однажды вечером Эдриен ушла рано: в «Блюмонте» собрались ребята, а она вскоре решила вернуться домой. «Пусть голос отдохнет», – вот что она сказала. Значило ли это, что Эдриен захотела побыть одна? Я решил остаться и напиться. Я заказал виски, который едва мог себе позволить, и повернулся на барном стуле, чтобы осмотреть собравшихся. Мне хотелось почувствовать, что такое тусовка без Эдриен.

Альберт подкатил ко мне почти немедленно. Вообще-то он уселся рядом с таким видом, словно я был ему что-то должен. Спросил, в каком колледже я учусь. «Значит, она для тебя – приключение, – заключил он. И кивнул как-то сам себе. – Ты вернешься туда и будешь всем рассказывать про чокнутую девицу, с которой замутил летом».

Мне хотелось понравиться Альберту. Меня поражало, как он, пьяненький полненький мужичок за сорок, вторил стандартным жалобам подростков – что Талса такой отстойный город, что ей недостает веры в себя, что тут невозможно настоящее искусство. Зачастую его спихивали на самых молодых (то есть на Дженни), и ему такой аудитории было вполне достаточно. А лично я ни разу не беседовал с ним с глазу на глаз. Я воображал, что ему будет любопытно – узнать про меня, новую пассию Эдриен. Он же должен интересоваться, что у нас на самом деле за отношения, как у меня это получилось – встречаться с девушкой, которая была против самой этой идеи.

Но Альберт оказался куда дальновиднее меня.

– А потом, – продолжал он, – через некоторое время ты будешь рассказывать об Эдриен уже не другим мужчинам, а другим женщинам. В любых отношениях в определенный момент ты обязательно вставишь что-нибудь про Талсу и про «девчонку, из-за которой ты чуть там не остался». Женщины будут обожать тебя за это. Это станет частью твоего репертуара. Твои «рассказы про Талсу». – Он согнул пальцы и изобразил ими кавычки.

Я встал, собираясь уходить, но Альберт схватил меня за руку, стиснув ее толстыми пальцами.

– Ты же знаешь, что она сумасшедшая, да?

Я оттолкнул его.

Той ночью я приехал домой, проигнорировав придуманные недавно мною самим правила, то есть не стараясь вести себя тихо, когда вернулся пьяный. Я шумно выпил стакан воды на кухне, потом развалился на присвоенном кресле в гостиной. В тот же день Эдриен, стоя у мольберта, наконец, повернулась ко мне и попросила критики. Я ни секунды не колебался. Я протянул руку, буквально водя по линиям. Я не был так щедр на похвалы, как Эдит, которая восхищалась моими стихами – и вместе с тем я не просто сыпал фразами, которые в ходу у критиков, как было в колледже. Мы ведь с Эдриен стали довольно близки. Я думал, что она готовила меня к этому, к беспощадной критике, которая шла от чувств, рождаемых нашей физической и эмоциональной близостью, доверием. Но мои комментарии ее не тронули. Она даже не услышала их. Казалось, что она обратилась ко мне потому, что ее всерьез беспокоили собственные картины. После моих слов она села и молчала.