Карта Творца

Мысль о том, чтобы провести часть лета в обществе Юнио, нисколько меня не привлекала, но после отъезда «изгнанников» и стажеров академии в Испанию он остался единственным, с кем я поддерживал более или менее постоянный контакт. Не стану анализировать, связывала ли нас с Юнио истинная дружба (иногда дружба может основываться на неприязни, подобно тому, как улыбка бывает презрительной), поскольку в ней всегда были свои взлеты и падения, однако сознание того, что этому человеку нельзя доверять, вопреки логике наполняло меня спокойствием и уверенностью. Я подозревал, что Юнио известно о моей деятельности, а поскольку, с моей точки зрения, все эти факторы положительно сказывались на наших взаимоотношениях, я принял его приглашение. Вероятно, после того, как я не смог сделать себе харакири малайским крисом, во мне поселилась надежда найти смерть рядом с принцем — то ли потому, что он прикажет меня убить, то ли потому, что я погибну вместе с ним от рук одного из его врагов, которых, как мне казалось, у него должно быть немало.

2

Мы доехали из Рима до Комо в комфортабельной carrozza[53] поезда, следовавшего в Лугано, и остановились в «Гранд-отель Сербеллони», старинной частной гостинице, построенной семейством Фриццони в 1852 году. Юнио и Габор заняли большие смежные комнаты (если память мне не изменяет, именно тогда я понял, какова сексуальная ориентация принца); я же обосновался в очень просторном и светлом люксе с видом на озеро в другом конце здания. Номер был обставлен французской мебелью, на окнах висели тяжелые бархатные шторы, на полу лежали старые персидские ковры; кроме того, помещение украшали chandeliers[54] из муранского хрусталя и фрески. Я никогда прежде не видел такой роскоши, и, разумеется, больше она в моей жизни не повторилась, так что воспоминание о тех днях можно сравнить с приятным сном, который по мере своего отдаления во времени все ярче врезается в память и вызывает все большую нежность.

Погода снова наладилась, воздух стал чистым, прозрачным и бездонным, словно воды озера, наполняя собой все уголки пространства; на придорожных клумбах распускались яркие цветы; в общем, жизнь моя пропиталась вялой негой, какую способны испытывать лишь мышцы, отдыхающие после больших физических усилий. Потому что мое существование в Риме после отъезда Монтсе действительно требовало больших усилий. Я даже стал завидовать сельским жителям, сдержанным, спокойным и не столь активным в проявлении своих политических взглядов, нежели итальянцы-горожане. Юнио обычно говорил: «Они ведут себя как настоящие швейцарцы».

Должен признать, в те дни мне стало казаться, что рай не земле существует.

Почти каждое утро мы ходили «на природу», по выражению Юнио, как будто она и без того нас не окружала. В ресторане отеля нам готовили корзину с провизией и бутылку prosecco[55], и Габор вез нас на машине к мысу Спартивенто, перешейку, разделявшему озеро на три рукава: правый — Лекко, левый — Комо — и среднюю северную часть. Оттуда открывался превосходный вид на горы, описанные Алессандро Манцони в романе «Обрученные», с грозными вершинами, покрытыми вечными снегами. Или же мы посещали расположенные в тамошних местах знаменитые виллы, чьи хозяева радушно принимали Юнио. Я до сих пор помню древние фамилии этих амфитрионов, чей домашний покой мы побеспокоили своим любопытством: Альдобрандини, Сфорца, Гонзага, Русполи, Боргезе и так далее. Однако чаще всего Габор садился за руль, и мы колесили по извилистым окрестным дорогам. А однажды утром мы сели на пристани Белладжо на traghetto[56] и отправились на «Виллу д’Эсте» — отель, не уступающий «Сербеллони». Байрон, Россини, Пуччини, Верди и Марк Твен значились в числе постояльцев этого легендарного заведения. Не говоря уже о королях, князьях и промышленных магнатах, превративших «Виллу д’Эсте» в своего рода витрину, место в которой обеспечивало ощущение морального превосходства от сознания того, что попал в число избранных среди избранных. Не знаю, говорил ли я об этом прежде, но Юнио принадлежал к числу тех, кто был бы рад дару вездесущности, чтобы иметь возможность находиться в двух местах одновременно. Эту тягу я всегда объяснял его живым, подвижным характером, находившимся в явном противоречии с ремеслом, коим он занимался. Но в этом был весь Юнио: человек двойственный, что-то вроде доктора Джекилла и мистера Хайда, головорез, испытывавший волнение при чтении стихов лорда Байрона.