Картахена

О чем только я думала, когда шла за капитаном, сжимая в кармане чулок, набитый камнями? Меня могли заметить из этого окна, не считая двух соседних, принадлежащих массажному кабинету. Дикий пляж отсюда не виден, его загораживает ребро поросшей барбарисом скалы, еще недавно там белели палатки школьного лагеря, о котором я в тот день тоже не подумала. Зато отлично видна ведущая в каменоломни дорога, по которой я шла за капитаном в своих голубых бахилах.

Какой же дурой я кажусь себе теперь. Мне казалось, я знаю все, что нужно знать, чтобы вынести Ли Сопре приговор. Мне не хватало только одного: объяснить историю с запиской, найденной в учебнике для игры в покер. Но я не знала самого главного. Я не знала, что капитан живет под чужим именем, я не знала, что ему приходилось хромать и красить волосы в седину, я не знала, что он вырос в доме Стефании и ходил по парковым аллеям задолго до того, как я появилась на свет.

Когда я сказала, что ему придется ответить на мои вопросы – не здесь, так в полиции, – он улыбнулся и показал мне вниз, на ворота «Бриатико», у которых стояла машина полицейского комиссара. Он едва заметно улыбался, он чувствовал себя победителем, потому что я первая поджала хвост и прервала наше молчание жалкой угрозой. Следить за врагом и мечтать по ночам об убийстве – это одно, а вытащить из кармана бахилу и надеть человеку на голову – это другое. Теперь я знаю, что не смогла бы этого сделать, будь он даже беспомощным старцем, на которого дунешь – и упадет.

Там, на обрыве, мне было страшно не оттого, что, начни я с ним бороться, могу сама полететь в воду с разбитой головой или разорванным горлом. Мне было страшно оттого, что в тот момент я стала на него похожа. Я ничем не отличалась от того капитана, который волок окровавленного человека по плитам рыбного рынка, прихватив его петлей за шею, а потом положил в соль еще живого.

– Полиция? – сказал он, улыбаясь. – Вот и она. Зачем же далеко ходить?

Я знала, что люди, стоящие на обрыве, снизу не видны, их закрывает кипарисовая поросль. Я также знала, что комиссар приехал к своей китаянке, как он делает каждую субботу, и теперь он, скорее всего, у нее в кабинете, а машину оставил у ворот. Но моя ярость сломалась, наткнувшись на спокойствие Ли Сопры, и я вернулась ни с чем, оставив его одного на уступе скалы. Он стоял там с таким видом, как будто прыгал оттуда тысячу раз, а сегодня передумал.

– Как же я не узнал молодого Диакопи? – сокрушался повар, когда вечером мы собрались на кухне обсудить происшествие. – А мы-то развесили уши, слушая про его ледовые экспедиции. Что ж, старухин сынок с самого начала никуда не годился. Игрок и повеса, греческая мутная кровь. Его отец тоже недолго пробыл в поместье, этот, как его, господин из Афин. Видать, Стефания вышла за него в помутнении рассудка.

– О мертвых не говорят в таком тоне, – заметила Пулия, но я видела, что ей не по себе. Разве не она набрасывалась на всех, кто сомневался в арктических подвигах капитана?

Я подошла к повару, склонившемуся над бурлящим овощным рагу, и налила себе кофе из его личного кофейника, который всегда стоял на малом огне.

– Сегодня за обедом будет на пять человек меньше, – сказал повар, не оборачиваясь, – поэтому я решил придержать баранину на воскресенье и подать только овощи, а в рагу положу остатки вчерашней свинины. Но если ты хочешь чего-нибудь повкуснее, заходи после ужина, для тебя отыщутся бисквиты с черносливом.

Как он может говорить о еде, думала я, глядя на широкую мускулистую спину, перехваченную завязками клеенчатого передника. Как они вообще могут есть, когда в отеле творится черт знает что, Ли Сопру увезли в морг, а в одной из тридцати шести комнат спокойно сидит его убийца.

* * *

В начале весны я полюбила приходить в галерею и даже завела там складной полотняный стул, который прячу за стволом драцены. На стволе иногда выступают красные пятна смолянистого сока. Всезнающий Риттер, с которым мы однажды зашли туда вместе, сказал мне, что это кровь слона и дракона, убивших друг друга на аравийском острове. А драцена на греческом означает самка дракона. Выходит, не я одна вижу на этом стволе не смолу, а кровь.

Отсюда, из галереи, виден весь северный склон холма: камышовая крыша беседки желтеет в середине парка, будто увядший листок. Проклятое место, богом проклятое. Когда развалины, обугленные доски и головешки разобрали, там нашли статую мученика из красного дерева, целехонькую, с обожженными белками глаз. Это мне брат рассказал, я туда не ходила, хотя вся окрестная ребятня помогала разбирать пожарище.

Когда поляну очистили, Стефания велела сторожу засадить черный угольный овал анемонами, оставив в центре место для беседки. Восстанавливать часовню хозяйка не пожелала, более того, она так разгневалась на любимого святого, что велела сослать ослепшую статую в конюшни, где та простояла года три, по колено в опилках и лошадином дерьме. Апостол, полагаю, обиделся не меньше, иначе зачем бы старухе спустя два года падать с лошади?