Картезианская соната

Я на резьбе карандашом по дереву собаку съел и потому хорошо разбираюсь в свойствах древесины. Знаю, например, что самая уверенная линия, наткнувшись на сучок, задрожит и начнет вилять. Моя первая попытка выгравировать букву Д на Договорной доске кончилась созданием кривой и дрожащей буквы П, хотя теперь вам этого ни за что не увидеть, поскольку исходный вариант весь изукрашен до неузнаваемости. Весь секрет в том, чтобы продвигаться короткими мелкими штрихами, повторяя их раз за разом. Ни в коем случае не глубокие, нетерпеливые врезки, от которых древесина непременно пойдет трещинами, — только легкие царапины. А вот крашеная поверхность коварна. То есть провести карандашом линию по гладко окрашенному дереву ничего не стоит, но цель-то у нас иная, вы же помните. Нужно проникнуть вглубь, вот в чем смысл. Приходится следить, чтобы краска не облупилась, не то конец четкости и ясности ваших линий… Я лично конкретными образами не увлекаюсь, вырезаю всегда буквы или абстрактные фигуры: то пятиконечную звезду, а то заглавное письменное П, где кончик каждой линии загибается, как лист почтовых марок, иногда Г или К, или имя Изабель, или густые черные каракули, скрученные, как перекати-поле, или сплетения прихотливо извивающихся линий, словно нерасчесанные локоны, — на самом деле это целые миры, и они становятся реальнее по мере того, как вы углубляетесь в них, и вам кажется, что вы куда-то сейчас проникнете, в некий священный лес, или просто, как Алиса, свалитесь на противоположную сторону души и услышите голос, восклицающий «ой-ой-ой», и что-то белое промелькнет мимо, или засветится розовым кончик уха какой-то зверюшки, или послышится слабый, но настойчивый звон далекого набатного колокола. А еще я часто рисую воздушные шарики.

В поездках мне доводилось попадать на станции, где я когда-то уже останавливался залить бензин, и находить свои звездочки на прежних местах, иногда они были даже подновлены кем-то, кто, подобно мне, любит скользить по следу и нащупывать ритм чужого разума, разума незнакомца, который сидел когда-то на том же месте и вычерчивал некий секрет своей жизни на стене или на перегородке в туалете. Эти надписи отнюдь не обязательно низки или вульгарны, ведь, в конечном счете, важно не содержание, а форма. Есть, конечно, такие, что царапают наспех, тяп-ляп, лишь бы обнародовать свои грязные мыслишки (без разницы — в жизни или в искусстве), но, к счастью, благодарение всевышнему, есть и другие: мне приходилось встречать изображение мужского члена, выполненное рукой гения, и влагалище, странным образом превращенное в цветок, а однажды я заметил так высоко, что едва мог дотянуться, слово «лимонад», выведенное изысканно, с гордостью медведя, метящего когтями дерево, будто рукою божества.

Три часа ночи. Пошел снег. А у вас который час? Вот странно: может быть, у вас утро, и уже жарко, и все тело взмокло от пота. Ух ты! Ваши голые ляжки липнут к стулу. В такое-то время года! А на меня падают крупные хлопья, целый ворох. Слышите шорох? Фиолетовый туман — не обман…

В городе есть маленькая гостиница. Я помню, как шел по грязному мраморному полу, и гвозди моих сношенных каблуков холодно и гулко цокали. Я лавировал между кругами, оставленными ведром, и сохнущими пятнами от швабры — одно было точь-в-точь Пиренейский полуостров, — чтобы не попасть на свет далеких ламп у стойки портье и уберечь свою тень от попадания в углы; и я драпал по истоптанному ковру до самой лестницы, где с независимым видом толкнул дверь с большой буквой «Ж». «Ах, простите!», сказал я владелице швабры, но оказалось, она уже ушла или, наоборот, еще не приходила, и все кабинки были свободны — пустые, благопристойные, без малейшего намека на экскременты. Я заглянул в одну — ничего особенного. Я пустил струю в очко, темно-желтую, как свет от тех медных ламп, в знак своего посещения. Ах я, такой-сякой мерзкий левша, Федр, владеющий одинаково обеими руками, редкий случай. И я ушел, слушая звук собственных шагов — шагов обогатившегося автора.